– Вы хотите, чтобы я сражался, сударь? Вы хотите, чтобы меня убили?

– Вздор! Я хочу только, чтобы вы подержали лошадей.

Он взглянул на меня блуждающим взором. Лицо его еще выражало обиду, но вместе с тем и какое-то восхищение.

– Вы хотите вовлечь меня в это дело? – настаивал он. – Да, да?

– Ничуть.

– Да, да! А конец легко предвидеть. Мне не повезет. Я ученый, я не подготовлен к сражениям. Вы хотите, чтобы я умер! – кричал он в возбуждении.

– Я вовсе не желаю, чтобы вы сражались, – ответил я с легким презрением. – Ради моей матери я скорее хотел бы, чтобы вы совсем не участвовали в этом деле. Прошу вас только постоять в переулке и подержать лошадей. Вы при этом рискуете не многим больше, чем сидя здесь у очага.

Наконец мне удалось убедить его исполнить мою просьбу. Однако, когда он вспоминал о том, что ему предстояло, его вновь охватывала дрожь; он не раз вскакивал с места и принимался ходить взад и вперед между окном и очагом, сжимая руки, словно в лихорадке, с выражением глубокой думы на лице. Я приписывал это вначале просто трусости. Однако он не делал никаких попыток отказаться от данного слова и, несмотря на выступивший на лице пот, делал все приготовления. Я вспомнил еще, как долго и с каким терпеньем он ухаживал за моей матерью без всякого вознаграждения. Очевидно, тут дело было не так просто. Это был странный, не подходивший под обычную мерку человек: я не мог предвидеть, как он поступит в минуту испытания. Конечно, моим долгом было освободить мадемуазель, и немедленно: ведь нельзя было предвидеть, к каким последствиям могло привести малейшее промедление, раз она находилась в руках Френуа. Но я так мало надеялся на успех, что считал это предприятие отчаянным. Впрочем, предстоявшая потеря матери, плохое состояние моих дел, вечное сознание преследовавших меня неудач – все это сделало меня равнодушным к опасностям. Так мы отправились в путь, на улицу д'Арси, проезжая известными Симону переулками; и в лицо нам глянули красноватые лучи заходившего солнца, на минуту позолотившие мрачные края крыш и серые башни, поднимавшиеся над нашими головами. С величайшим хладнокровием отдал я свои последние приказания Симону Флейксу и поставил его, с тремя лошадьми, в 100 шагах от дома в конце переулка, который и теперь казался таким же тихим и глухим, как утром.

– Поверните их головами к валам, – сказал я. – Впрочем, они все достаточно спокойны. Сида можете не привязывать. А теперь слушайте! Ждите здесь, пока я не вернусь или же пока на вас не будет произведено нападение. В первом случае, вы конечно обождите меня; во втором – спасайтесь сами, как можете. Наконец, если до половины шестого не случится ни того, ни другого (часы пробьют там, в монастыре), уходите и возьмите с собой лошадей: они ваши. Еще одно слово. Если вам можно будет улепетнуть только с одной лошадью, берите Сида: он стоит больше многих людей и не изменит вам в случае опасности.

Лицо Флейкса горело, он тяжело дышал, глаза, казалось, готовы были выскочить. Он сидел на лошади, дрожа всем телом, словно человек, охваченный внезапным припадком. Я ждал, что он позовет меня назад; но этого не случилось, и я пошел по переулку, держа в руке меч, с развевающимся на плечах плащом. Мне повстречался только человек, погонявший нагруженного хворостом осла. В переулке было уже почти темно, что конечно благоприятствовало мне. Я жалел только о том, что не мог отложить своего предприятия, так как городские ворота запирались вскоре после половины шестого. Остановившись на минуту в тени дома, я постарался запечатлеть в своей памяти положение окна, на котором висел бант; затем быстро вышел на улицу, все еще полную движения, и на мгновение остановился перед домом. Дверь была заперта. Сердце во мне упало: я рассчитывал найти ее открытой, как и утром. Но сознание, что выжидать было некогда, толкало меня вперед. Я решил даже прибегнуть к молотку и проникнуть в дом, если удастся, обманом, не то – силой. Я находился уже в двух шагах от лестницы, когда кто-то быстро отворил дверь и вышел на ступеньки, не заметив меня. Два человека, очевидно сопровождавшие его вниз по лестнице, почтительно стояли за ним, держа свечи. Он на минуту остановился на ступеньках, поправляя свой плащ: к моему немалому удивлению, я узнал в нем своего утреннего знакомца, г-на де Брюль. Не успел я узнать его, как он уже сбежал по ступенькам, помахивая тросточкой, беспечно прошел мимо меня и исчез. Провожавшие с минуту смотрели ему вслед, заслоняя факелы от ветра; один из них что-то сказал, другой грубо рассмеялся. Затем они хлопнули дверью и ушли, как я мог судить по полосе света, в комнату, расположенную налево от сеней.

Теперь наступила минута действовать. Я не мог надеяться и вымолить себе более удобного случая: дверь слегка отошла назад и была открыта вершка на два. Я тихонько толкнул ее, проскользнул в темную прихожую и вновь притворил за собой. Дверь в комнату налево была широко раскрыта и проникавший оттуда свет, равно как и доносившиеся голоса двух людей, побуждали меня к осторожности. Я стоял, едва смея дышать, и оглядывался кругом. Пол не был покрыт циновками; в очаге не видно было огня. Помещение было холодное, серое, нежилое. Передо мной поднималась величественная лестница, несколько выше разделявшаяся надвое, образуя род галереи. Я взглянул наверх и высоко над собою в мрачной высоте второго этажа заметил слабый свет, быть может, лишь отражение света. Движение в комнате налево напомнило мне, что нельзя было терять времени. Каждую минуту кто-нибудь мог выйти оттуда и заметить меня. С величайшей осторожностью приступил я к своей задаче. Сравнительно спокойно и легко пробрался я по каменному полу помещения, но настоящая проблема ждала меня на самой лестнице. Деревянные ступени ее скрипели и трещали подо мной. К счастью, все шло гладко, пока я не дошел до первого поворота (я выбрал конечно левую половину лестницы): тут какая-то доска с треском выскочила у меня из-под ноги, гулко прозвучав в пустых сенях, словно пистолетный выстрел. Я колебался, не броситься ли мне бежать, но вовремя остановился. Один из слуг вышел из комнаты и стал присматриваться. Я слышал, как другой спросил его, что там такое. Я прислонился к стене, задерживая дыхание.

– Думаю, что это мадемуазель в припадке гнева! – ответил тот, который прислушивался, прибавив брань, которую я не решаюсь повторить здесь. – Ее уже усмирили. Пусть себе бьется теперь, но…

Остального я не расслышал: слуга отошел и вновь направился к своему месту около огня. Я понял, что мне незачем было соблюдать такую осторожность: эти люди, готовы были любой шум приписать одной и той же причине. И я стал быстрее подниматься наверх. Едва успел я добраться до второго этажа, как раздавшийся внизу громкий шум, стук отворившейся с улицы двери, топанье тяжелых шагов по сеням заставили меня на минуту остановиться. Я осторожно перегнулся через перила и увидел, как два человека прошли в комнату налево. Один из них, как мне показалось, входя, обозвал остальных бездельниками за то, что они оставляют дверь незапертой. Его голос, гулко прозвучавший по лестнице, затронул в моей памяти какую-то знакомую струнку, я вздрогнул: то был голос Френуа!