– Я думаю, что Тюрен имеет основания думать иначе, ваше величество, – сухо ответил Арамбур.

Король покраснел.

– Тюрен… – начал он.

– Месье Тюрен принес много жертв по требованию вашего величества, – ответил Арамбур значительно. – Он предал забвению немало оскорблений, и действительных, и воображаемых, связанных с этим делом. Этот господин нанес ему жесточайшее оскорбление, и теперь я, от имени моего виконта, прошу вас, нет, требую немедленно арестовать его. Пусть он отвечает за все!

– Я готов отвечать хоть сейчас, – ответил я, оглядываясь кругом, чтобы найти хоть какой-нибудь дружественный взор, и встретив одобрение только во взгляде ля Ну. – Я готов держать ответ перед виконтом или перед кем бы то ни было, кого ему угодно будет выставить за себя.

– Довольно! – воскликнул Генрих тем повелительным тоном, которым он иногда так хорошо умел говорить. – Благодарю вас, месье Арамбур! Тюрен очень счастлив, имея таких друзей. Но этот господин, – продолжал он, указывая на меня, – явился ко мне по своей доброй воле: поэтому я считаю несовместимым с моей честью арестовывать его прямо сейчас, без всякого предупреждения. Даю ему час времени, чтобы выбраться отсюда. Если по истечении этого срока, – добавил король торжественным тоном, – он еще будет здесь, то пусть пеняет на себя самого. Господа, пропустите нас: мы и так уж запоздали!

Я молча выслушал приговор, тщетно стараясь сказать что-либо в свою пользу. Когда король приказал мне посторониться, я молча повиновался и с непокрытой головой глядел на проходивших мимо солдат. Одни из них с любопытством оглядывались на меня, как на человека, о котором им приходилось слышать любопытные вещи; другие смотрели на меня с нескрываемой насмешкой, третьи (меньшинство) бросали на меня мрачные, угрожающие взгляды. Когда все прошли, а за ними скрылись и обозы с прислугой, и я остался один под вопросительными взорами толпы, я также направился к своему Сиду, отвязал поводья и собрался в путь.

Итак, я должен был с горьким разочарованием сознаться, что лопнул блестящий план, созданный мною с мадемуазель в лесу Сен-Ролтье, когда нам казалось, что благодаря долгому нашему отсутствию и великим событиям, все должно было перемениться и нам открывается возможность возвратиться. Все было по-прежнему. Сила оставалась на стороне тех же, что и раньше, если только они не сделались еще сильнее; дружба должна была находиться под вечным страхом. Словом, мы поступили бы гораздо умнее, если бы действовали осторожнее и, следуя добрым советам, ожидали бы, пока королю Наваррскому или господину Рони самим будет угодно вспомнить о нас. Тогда мне не пришлось бы стоять, как теперь в страхе и мучиться мыслью о предстоящей горькой разлуке. Правда, мадемуазель была невредима, ей не грозила никакая опасность: это, конечно, было уже много. Но я, вкусив после долгой, тяжелой службы краткого счастья, должен был снова оставаться один, утешаясь одними воспоминаниями. Голос Симона Флейкса разбудил меня от недостойной спячки, напомнив, что драгоценное время шло, а я стоял тут без дела. Чтобы добраться до меня, Симону пришлось проложить себе дорогу сквозь толпу любопытных: лицо его раскраснелось от напряжения. Он дернул меня за рукав, поглядывая на окружающую толпу со злобой и страхом.

– Да что это, прости Господи! – пробормотал он нетерпеливо. – Они, кажется, принимают вас за канатного плясуна. Пойдемте скорей, сударь! Нам нельзя терять ни минуты.

– Вы оставили ее у Мадам Катерины? – спросил я.

– Ну конечно. О ней вам нечего беспокоиться. Спасайтесь поскорей сами, месье де Марсак! Это – самое лучшее, что вы можете сделать.

Я бессознательно сел на лошадь – и вдруг почувствовал, что ко мне вернулись прежняя бодрость и мужество. Я спокойно проложил себе путь сквозь толпу и поехал по той же дороге, по которой мы прибыли. Проехав около сотни ярдов, я внезапно остановил коня.

– Час – это немного, – сказал я, обращаясь к Симону. – Куда мы едем?

– В Сен-Клу! Там, под покровительством короля Франции, мы можем быть день-другой спокойны. А тут, если Париж еще продержится, будет Лига.

Не видя никакого другого исхода, я должен был согласиться. Расстояние от Медона до Сен-Клу можно было бы проехать и меньше, чем в час, но прямая дорога вела через Школьный Луг – широкую равнину к северу от Медона. Здесь мы легко могли попасть под неприятельский огонь; тут, кроме того, происходили беспрестанные схватки между двумя враждебными конницами, и проехать такому отряду, как наш, было немыслимо. Пришлось ехать в обход, что заняло больше времени, зато нам удалось добраться до Сен-Клу без всяких помех и приключений. Мы застали этот городок в той суматохе и суете, какая составляет принадлежность походной и придворной жизни. Сен-Клу был переполнен. Вследствие ожидавшейся сдачи Парижа, он сделался местом свиданий как тех немногих, которые до конца готовы были стоять за свои убеждения, так и большинства, ожидавшего только движения воды, чтобы очутиться на стороне победителя. Улицы, переполненные народом, пестрели яркими нарядами горожан, блестящим вооружением военных. Длинные ряды флагов висели по обеим сторонам улиц, заслоняя солнце; громкий звон колоколов отвечал на отдаленные раскаты пушек. Повсюду: на флагах, арках, знаменах – виднелись крупные надписи: «Да здравствует король!» – эта насмешка судьбы, как тогда было известно Богу, а теперь и нам.

Мы подвигались медленно среди толкотни, пока не добрались до главной улицы. Здесь давка, казалось, была еще больше: мы могли двигаться лишь с большим трудом. Вдруг слышу, кто-то назвал меня по имени. Я быстро обернулся и увидел в окне углового дома именно того, кого так усердно искал. Полминуты спустя Ажан был уже возле меня. Уступая его просьбам, я должен был согласиться принять приглашение остановиться у него. Он не скрывал своей радости и изумления по поводу того, что ему удалось встретить меня здесь, и болтал без умолку, лишь на минуту прервав свои рассказы, чтобы ответить на вопрос Симона, куда поставить лошадь. Он торопливо проводил меня сквозь толпу до своего жилища, причем во всех его движениях выказывалось столько сердечности, что у меня невольно навернулись слезы. Даже товарищ его, которого я нашел в его квартире, проникся уважением к моей особе. Ажан снова был в своем парадном одеянии, с длиннейшим пером на шляпе, со множеством побрякушек и украшений, при помощи которых он хотел придать себе Особенно блестящий, торжественный вид: так подкладывают фольгу под драгоценные камни, чтобы усилить их блеск. Я счел для себя большой честью, когда он нарочно снял все свои побрякушки, затем сам проводил меня на почетное место и представил своим спутникам с такой мальчишеской простотой, видимо стараясь доставить мне возможные удобства, что я был тронут. Он приказал хозяину немедленно принести для меня вина, мяса и всяких закусок; сам суетился и бегал взад и вперед, то отдавая различные приказания слугам, то ругая их за то, что они не подавали мне тех или других вещей, в которых я вовсе не нуждался. Я извинялся перед друзьями Ажана за нарушение их беседы; они отвечали любезностями. Заметив по возбужденному лицу Ажана и по его сверкающим взорам, что он желает остаться со мной наедине, они поспешили удалиться.

– Ну, друг мой! – спросил Ажан, проводив товарищей. – Что скажете? Ее нет с вами?

– Она в Медоне с мадемуазель де ля Вир, – с улыбкой ответил я. – Вообще же она чувствует себя хорошо и, по-видимому, находится в прекрасном расположении духа.

– Она ничего не поручала вам передать мне?

– Она не знала, что я увижу вас.

– Но ведь она недавно говорила с вами обо мне? – заметил юноша, побледнев.

– Я думаю, она уже две недели как не упоминала вашего имени, – смеясь ответил я. – Слушайте, друг мой! – продолжал я уже серьезно, кладя ему на плечо руку. – Неужели же вы так неопытны, что не знаете, что женщина всего менее говорит о том, о чем она больше всего думает? Ободритесь же. Если я не ошибаюсь, вам теперь бояться нечего, кроме разве что прошлого. Имейте же терпение!