Я вернулся к двери, которую оставил полуотворенной, решившись вновь войти в дом тем же путем и так или иначе добиться толку. Новая неожиданность! Я отходил от двери не более как на шесть шагов и не слышал ни малейшего звука, а она оказалась не только притворенной, но и запертой засовом, притом сверху и снизу. Я принялся неистово стучать в дверь, отчасти в припадке ярости и гнева, отчасти в надежде испугать старуху, если это она заперла дверь, и заставить ее вновь отворить, но напрасно. Тогда, увлекаемый возбуждением и лихорадочным нетерпеньем, я подбежал к тому месту, где оставил Симона Флейкса с лошадьми. По моему расчету, теперь должно было быть уже шесть часов. У меня оставалась какая-то слабая надежда, что я найду там всех. Я добрался до конца переулка, подбежал к самым валам, оглядываясь направо и налево: напрасно. Кругом было темно, тихо и пустынно. Я несколько раз крикнул: «Симон! Симон Флейкс!» В ответ послышалось лишь завывание ветра в водосточных трубах и тихие звуки монастырского колокола, пробившего шесть.

Есть вещи, сами по себе не позорные, но о которых стыдно вспоминать. Таковы были волнения и суетливость, которым я поддался в эту ночь, тщетные поиски в порыве гнева и та упрямая настойчивость, с которой я мчался с места на место, между тем как здравый смысл указывал на необходимость отказаться от всяких надежд. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что не было ни одной улицы или аллеи, ни одного переулка или ни одного двора в Блуа, которых бы я не обегал несколько раз; не было ни одного нищего, за которым бы я не гнался с расспросами, ни одной несчастной женщины, уснувшей под воротами или в дверях, которой бы я не заметил и не подверг допросу. Я все возвращался к жилищу моей матери, и все так же безуспешно. Я бросался к конюшням и вновь выбегал оттуда или же, прислушиваясь, останавливался в темных пустых стойлах, мучая себя всевозможными предположениями. Я был и у северных ворот, где расспрашивал привратников, не видавших, однако, никакой подобной кавалькады, и на соборной паперти, где стоял часовой, забывая при этом, что всюду мог возбудить подозрения и быть арестованным. Многое во мне было, без сомнения, вызвано тем взглядом, который мне удалось бросить на мадемуазель, и произнесенными ею пылкими словами; но еще более, мне кажется, тут действовала досада и гнев на то, что венец победы в последнюю минуту ускользнул у меня из рук.

Четыре часа бродил я так по улицам. Было уже 10 часов, когда я, наконец, прекратил свои бесплодные скитания и, измученный телом и душой, поднялся по лестнице в жилище моей матери. У огня, тихонько напевая себе под нос, сидела какая-то старуха и что-то мешала в черном котелке. Мать лежала все в том же глубоком забытьи. Я сел против сиделки, которая вскрикнула при моем появлении, и мрачно попросил у нее чего-нибудь поесть. Съев свою порцию в состоянии какого-то оцепенения, которое овладело мною отчасти вследствие утомления, отчасти от господствовавшего кругом молчания, я приказал сиделке позвать меня, в случае если наступит какая-нибудь перемена. Отправившись затем в каморку Симона, я прилег на его койку и забылся глубоким, лишенным сновидений сном.

Весь следующий день и ночь я провел у постели матери, следя за угасавшим дыханием жизни. Невыносимо тяжело было мне видеть, как она умирала здесь, на мрачном чердаке, несмотря на всю свою любовь и готовность к самопожертвованию. Не мог не думать я и о себе: ведь я не успел обзавестись теми семейными узами, которыми обыкновенно обладают люди моего возраста и которые служат им утешением в потере родителей. Я был один в нужде; впереди меня ожидали опасности и лишения, не смягчаемые ни надеждами, ни привязанностями. Мое последнее предприятие только глубже втоптало меня в грязь, увеличив число моих врагов и отвратив от меня тех, к которым я мог бы обратиться в случае крайней нужды. А тут еще образ девушки, одиноко и беззащитно бродящей по улицам или тщетно призывающей меня на помощь, неотступно являлся моему воображению, когда мне это было совсем нежелательно: он становился даже между мною и страдальческим лицом моей матери.

На другой день, вскоре после заката солнца, я сидел один у постели госпожи Бон: прислуживавшую ей женщину я отослал с каким-то поручением. Я нагнулся, чтобы снять нагар со свечи, стоявшей на стуле посреди комнаты, как вдруг услышал поднимавшиеся по лестнице медленные и тяжелые шаги. В доме было тихо: этот звук привлек к себе все мое внимание. Я поднялся и стал прислушиваться, надеясь увидеть доктора, который в этот день еще не был. Шаги миновали первую площадку; но на первых ступенях следующего этажа поднимавшийся, очевидно, споткнулся, произведя при этом значительный шум. Затем шаги вновь стали подниматься. В ту же минуту я услышал позади себя внезапный шорох и, быстро обернувшись, увидел, что мать моя сидит на кровати. Глаза ее были открыты; она, по-видимому, находилась в полном сознании, чего с ней не было уже несколько дней, со времени нашего последнего разговора. Но лицо ее оставалось бледно и выражало такую острую боль, такой смертельный ужас, что я подумал о смерти, и подбежал к ней, не зная, как иначе объяснить себе жалобный взгляд ее напряженно устремленных куда-то глаз.

– Мадам! – сказал я, торопливо обнимая ее и стараясь придать своему голосу как можно больше бодрости. – Успокойтесь! Я здесь, ваш сын.

– Тише! – прошептала она в ответ, положив свою слабую руку на мою и упорно продолжая смотреть мимо меня, на дверь. – Слушай, Гастон! Ты не слышишь? Вот оно опять. Опять!

С минуту я думал, что она бредит, и невольно вздрогнул. Однако я сейчас же заметил, что она с напряжением прислушивалась к звуку, обратившему на себя и мое внимание. Шаги между тем достигли верхней площадки. Посетитель на минуту остановился, быть может, не находя двери среди царившей на лестнице темноты. Когда он вновь двинулся вперед, я почувствовал, как хрупкое тело матери, которое я держал в своих объятиях, вздрагивало при каждом шаге. Незнакомец постучался в дверь. Вдруг меня озарила мысль, сразу уничтожившая все сомнения. Я знал, кто это был, знал так же верно, как если бы мать назвала мне его. Только один человек мог внушить ей такой ужас своим появлением, мог вернуть ей сознание и все прежние опасения. Это был человек, который довел ее до нищеты, который так долго играл ее страхом!.. Я сделал легкое движение, чтобы тихонько подойти к двери. Но мать, черпая силы в своей любви, так крепко ухватилась за мою руку, что я, зная, как слабы были нити, привязывавшие ее к жизни, не имел духу вырваться от нее. Я принудил себя остаться на месте, хотя все мышцы у меня напряглись, как натянутая тетива, и я почувствовал, как к горлу моему подступала ярость, от которой я задыхался.

Из очага в эту минуту, с глухим жаром, выпало полено, нарушившее тишину. Незнакомец постучал еще раз и, не получая ответа, тихонько отворил дверь и вкрадчивым голосом, от которого я невольно вздрогнул, проговорил: «Благослови вас Бог!» Вслед затем он показался и сам и, увидев меня, вздрогнул и остановился на месте, слегка вытянув вперед голову, согнув спину и не снимая руки с ручки дверей. Удивление и возраставшая досада изображались на его сухощавом лице. Он рассчитывал встретить здесь беззащитную женщину, которую мог мучить и обкрадывать сколько угодно: вместо того перед ним вырос сильный вооруженный человек, на лице которого он не мог не прочесть справедливого гнева. Как это ни странно, нам приходилось встречаться! Я сразу узнал его, он – меня. Это был тот самый якобинец, которого я видел в гостинице на Клэн и который сообщил мне новость о смерти Гиза. Я не мог воздержаться от восклицания удивления. Мать моя, по-видимому, внезапно отделавшись от обуявшего ее страха, придавшего ей сверхъестественные силы, вновь упала на подушки. Она выпустила мою руку; дыхание ее стало сопровождаться таким громким хрипением, что я отвернулся от монаха и наклонился над нею, исполненный тревоги и забот. Глаза наши встретились. Она пыталась говорить и, наконец, вымолвила: