– Не теперь, Гастон! Пусть он… пусть он…

Одними губами она прошептала: «уйдет». Я понял ее и, в бессильном гневе, махнул ему рукой, чтоб удалился. Когда я оглянулся, его уже не было. Он воспользовался случаем, чтобы улизнуть. Дверь была заперта, свеча горела ровным пламенем: мы были одни. Я дал ей немного арманьяка[92], стоявшего около кровати. Она ожила, открыла глаза. Я заметил в ней большую перемену. С лица ее исчезли признаки страха: их заменило выражение скорби, но в то же время и довольства. Она положила свою руку в мою и смотрела на меня, не имея сил говорить. Но мало-помалу крепкий спирт стал оказывать свое действие. Она знаком попросила меня приблизить голову к ее губам.

– Король Наваррский, – прошептала она, – ты уверен, Гастон… Он оставит тебя у себя… на службе?

Ее глаза с такой мольбой смотрели на меня, что я, чувствуя, как близка она была от смерти, твердо и весело ответил:

– Я уверен в этом, мадам. Во всей Европе нет принца, который заслуживал бы больше доверия и относился бы к своим подданным с такой добротой.

Она вздохнула с невыразимым удовольствием и слабым шепотом благословила его.

– Если ты будешь жив, – продолжала она, – то вновь отстроишь старый дом, Гастон? Стены в нем еще крепкие. И старый дуб тоже не был сожжен. Там есть сундук с полотном, в комнате Гильберта, и сундук с золотым галуном твоего отца… но галун заложен, – прибавила она как бы во сне. – Я забыла!

– Мадам! – торжественно ответил я. – Все будет сделано, как вы желаете, если только будет в моей власти…

После этого она лежала несколько времени, шепча молитвы, прислонившись головой к моему плечу. Я с нетерпением ждал возвращения сиделки, чтобы послать ее за доктором. Но в доме царило то полное значения величавое спокойствие, которое отрезвляет ум в такие минуты. Вдруг мать взглянула на меня со слабой улыбкой удовольствия на своем страдальческом лице и прошептала, обращаясь скорее к себе самой, чем ко мне:

– 12.000 ливров в год и несколько уменьшенный, но все-таки приличный, очень приличный штат прислуги… Гастон?.. Кто сказал Гастон? Он с королем… я благословила его. Дни его на земле будут долги!.. Дорогу! Дорогу моему сыну, сьеру де Марсаку!

Это были ее последние слова. Мадам де Бон, моя мать, умерла 70-ти лет от роду, пережив на 18 лет моего отца. Она была третьей дочерью Рауля сьера де Логак; а по прабабушке своей, дочери Жана Ляваля, происходила из герцогской фамилии Роганов. Позднее, при совершенно изменившихся обстоятельствах, герцог Генрих де Роган изволил признать это родство, неоднократно удостаивая меня своей дружбой. Мать моя умерла 4-го января; а королева-мать, Екатерина Медичи, скончалась на следующий день, вскоре после полудня.

В Блуа, равно как и в других городах и даже в Париже, гугеноты были тогда могущественны. С помощью доктора, выказавшего мне много уважения и употребившего все влияние, которым пользуются опытные и честные люди его ремесла, мне удалось похоронить мать на частной земле, на расстоянии мили за городскими стенами, недалеко от деревни Шаверни. У меня оставалось всего 30 золотых крон: Симон Флейкс, о судьбе которого я не имел ни малейших сведений, увез с собой 35 крон, вместе с лошадьми. Весь этот остаток, за исключением приличного подарка сиделке и пустяков, израсходованных на платье, я выдал на похороны, чтобы ни малейшее пятно не могло упасть на честь моей матери и на мою к ней привязанность. И хотя, по необходимости, все производилось втайне и плакальщиков было немного, кажется, ничем не были нарушены приличия и благопристойности, которые так любила мать и предпочитала площадной пышности, доступной как знатному, так и податному сословию.

Я все еще не мог отделаться от страха перед внезапным появлением монаха или вмешательством Брюля, в участии которого, совместно с Френуа, в похищении барышни я не сомневался. Ничего подобного не случилось. Не получая никаких указаний относительно судьбы мадемуазель ля Вир, я ясно сознавал свой долг. Я продал мебель моей матери и вообще все, что можно было сбыть, и собрал достаточно денег, чтобы купить себе новый плащ, без которого в зимнее время нельзя было пуститься в дорогу и нанять лошадь. Несмотря на жалкий вид животного, торговец потребовал залога, а мне нечего было ему дать. Только в последнюю минуту я вспомнил об оставленном девушкой куске золотой цепочки, который я спас от продажи вместе с кольцами и скляночкой матери: я принужден был оставить их теперь под залог. Собрав таким образом с трудом и унижением все необходимое для поездки, я не замедлил пуститься в путь. 8-го января я выехал в Рони с тем, чтобы доставить известие о моей неудаче и о положении барышни туда, куда неделю тому назад рассчитывал отвезти ее саму.

Я рассчитывал совершить поездку в Рони в 2 дня. Но тяжелая дорога и жалкое состояние моей лошади так сильно мешали быстрому передвижению, что мне пришлось остановиться на вторую ночь в Дре. Узнав здесь, что дальше дорога была так же плоха, я решил, что мне нечего рассчитывать добраться до Рони раньше полудня следующего дня. Население в этой части страны, по-видимому, стояло на стороне Лиги; страсти разыгрывались все сильнее по мере приближения к Сене. Со всех сторон слышал я проклятия королю Франции и восхваления герцогу Гизу. Стараясь не вступать в разговоры и ехать как можно скромнее, я не без труда избегал всяких допросов и задержек. Проезжая на третье утро, уже недалеко от Рони, по низкой, болотистой местности, покрытой лесами, изобиловавшими всевозможной дичью, я предался размышлениям об ожидавшем меня приеме, который, думалось мне, не мог быть приятным. Отвага и рвение барона де Рони, о котором говорили, что он одновременно находится во всех концах Франции, и его дружба с королем Наваррским не позволяли мне надеяться, чтобы он снисходительно выслушал мой рассказ. Чем ближе подходила минута отчета, тем невероятнее казались мне самому некоторые мелочи моего предприятия, тем яснее вставала передо мной моя собственная беспечность. И, кажется, никогда ни перед чем не испытывал я такого страха.

Помню, утро было теплое, облачное, но не темное. Полный влаги воздух вблизи казался прозрачным, а вдали местами поднимался туман, сквозь который синели очертания лесов. Большая дорога была вся изрыта; вынужденный по временам уклоняться от нее, чтобы объезжать совсем неудобные места, я начал уже опасаться, не сбился ли с пути. Проехав еще немного, не зная, повернуть ли мне лошадь или двигаться дальше, я заметил впереди, на перекрестке лесных тропинок, небольшой дом. По ветке над дверью вместо вывески и по стоявшему тут же корыту с водой, я понял, что это гостиница. Решив покормить лошадь, я подъехал к дверям и постучал хлыстиком. Дом был расположен так уединенно, что я немало удивился, когда в окне немедленно показались 3–4 лица. Я уже подумывал, не лучше ли мне проехать мимо, но в эту минуту из гостиницы вышел хозяин, очень вежливо указавший мне дорогу к расположенному позади дома сараю. Сообразив, что мне нечего терять, я последовал за ним.

В сарае стояли уже четыре лошади с отпущенными подпругами. Не успел я привязать своего коня, как перед нами показался шестой всадник, который, заметив нас, подъехал прямо к сараю и, соскакивая на землю, поклонился мне. Это был высокий, крепкий человек, в расцвете лет, одетый в обыкновенный сюртук из темной кожи и не имевший при себе никакого оружия, кроме охотничьего ножа, болтавшегося в ножнах у него за поясом. Он ехал на великолепной саврасой лошади; его высокие сапоги из недубленой кожи были доверху забрызганы грязью, словно он прибыл по ужаснейшей дороге. Когда хозяин повел его лошадь в сарай, он бросил на него испытующий взгляд, и по его смуглому лицу и живым глазам я заключил, что он видал виды и вел бурную жизнь. Он с любопытством следил за мной, пока я задавал корм лошади; когда же я зашел в дом и, усевшись в первой комнате, принялся за имевшийся у меня в кармане хлеб с сыром, он присоединился ко мне. Однако мой бедный стол, очевидно, пришелся ему не по вкусу. Он молча следил за мной, постегивая хлыстом по своим сапогам, затем позвал хозяина и повелительно спросил его, что можно было получить из свежих блюд и не было ли готовых битков или дичи. Хозяин отвечал, что не мог предложить ничего такого: его милость мог получить только сыру Лизье[93] или вареной чечевицы.