– О, это ваше дело, – ответил он, продолжая смеяться; я чувствовал, как под ним дрожал матрац. – Я не завидую вам в одной части вашей задачи, мой друг.

– А что такое? – подозрительно спросил я.

– Мадемуазель, – ответил он, с трудом подавляя душивший его смех.

После этого он не проронил более ни слова, хотя я чувствовал, как кровать еще несколько раз начинала дрожать под ним, и понимал, что он смеется над своей остротой.

Когда я раскрыл глаза на следующее утро, господина Рони уже не было около меня: он уехал. Он не забыл оставить мне кое-что на память: у своего изголовья я нашел прелестный пистолет в серебряной оправе с буквой «Р» и короной на рукояти. Едва успел я заметить это новое проявление его расположения ко мне, как в комнату вошел Симон Флейкс и доложил, что Рони оставил ему для меня 200 крон.

– Он велел что-нибудь передать при этом? – спросил я юношу.

– Да, он, со своей стороны, взял себе кое-что на память, – ответил Симон, открывая окно.

Несколько удивленный, я начал разыскивать, что бы это могло быть, но не разъяснил своих сомнений, пока не надел куртки: тут я обнаружил исчезновение банта, который я для большей сохранности приколол длинной колючкой к подкладке. Это открытие было мне неприятно по многим причинам.

Прежде всего, думала ли мадемуазель просто помучить меня (что было вероятнее всего) или нет, – мне неприятно было потерять бант, так как дни, когда я еще пользовался благосклонностью женщин, безвозвратно прошли для меня. Затем, мне неизвестны были побуждения г-на Рони: я мучил сам себя предположением о том, как он мог истолковать это обстоятельство и какое мог составить себе унизительное мнение о моей благонадежности. Я бранил себя за беспечность, с которой оставил этот бант на таком месте, где он мог попасться на глаза всякому, особенно когда, расспросив Симона, я узнал, что Рони, выходя из дверей, прибавил:

– Скажи своему господину, что береженого Бог бережет, а беззаботный любовник теряет возлюбленную.

Пока Симон, не без некоторой злобы, передавал мне эти слова, я чувствовал, что краснею неподобающим для моих лет образом. Тут же я поклялся никогда более не заниматься такими пустяками и сдержал этот обет – пока мне не представился случай нарушить его. Однако пока я мог только воспользоваться уроком. Приободрившись и внушив Симону, по-видимому удрученному отъездом барона, также приободриться, я принялся за необходимые приготовления, чтобы явиться при дворе в подобающем виде: купил себе платье из черного бархата и подходящие к нему шляпу и перья, застежку из драгоценных камней, чтобы прикрепить перья, около двух ярдов галуна и две смены тонкого белья. Симон успел приобрести в Рони известный лоск и, утратив отчасти прежнюю дикость, имел в подаренном ему господином Рони платье очень приличный вид; я думаю, он был в то же время единственным во всем Блуа грамотным конюшим.

Конюха я нанял по указанию шталмейстера господина Рамбулье и в то же время объявил, что нуждаюсь в двух лакеях. Отдавшись затем в руки цирюльника и купив новую сбрую для Сида, я приобрел вполне приличный вид, на основании которого меня могли считать человеком, получающим от 10 до 12 тысяч ливров в год. Так я издержал 115 крон. Это была уже большая сумма, а так как мне нужно было приберечь деньги и на будущее, то я не без удовольствия узнал, что ввиду наплыва населения в Блуа и знатным лицам приходилось довольствоваться бедными квартирами. Я решил соединить экономию с заранее составленным планом – нанять комнаты, в которых умерла моя мать, взяв, сверх того, еще одну внизу. Затем я взял на прокат немного мебели. Симону Флейксу, помощь которого была неоценима, я передал многие из советов господина Рони, прося его поработать ради моего успеха и обещая устроить его судьбу, когда собственное мое положение будет обеспечено. Я надеялся извлечь немалую пользу из сообразительности юноши, обратившей на себя внимание Рони, хотя в то же время не мог не заметить, что он имел мрачный и беспокойный вид, – то впадал в уныние, то проявлял легкомыслие, и вообще казался крайне непостоянным.

Не имея возможности присутствовать при levee (пробуждение короля), Рамбулье велел мне, прийти к нему в 6 часов вечера. В сопровождении Симона я явился на его квартиру в назначенный час. Я застал его в обществе 5–6 придворных, сопровождавших его при всех выходах. Эти франты встретили меня такими же любопытными и подозрительными взглядами, какими награждают собаки появляющегося на псарне нового пса. Я быстро почувствовал, что иметь дело при дворе – еще не значит быть там хорошо принятым. Рамбулье, со своей стороны, не сделал ничего, чтобы изгладить это впечатление. Человек непреклонного и надменного нрава, крайне недовольный вмешательством третьего лица в дело, доставлявшее ему безграничное доверие короля, он принял меня так холодно, с такой сдержанностью, что на минуту смутил меня, просто поставил в тупик. Но по пути в замок, куда мы отправились пешком в сопровождении шести вооруженных слуг с факелами, я вспомнил советы и дружбу господина Рони – и это настолько приободрило меня, что, проходя по двору замка, я, не взирая на всеобщий ропот, протолкался вперед и пошел рядом с Рамбулье. Впрочем, я не думал ссориться и некоторое время не обращал внимания на подталкивания локтями, на шепот вокруг меня, даже на усилия сбить меня с моей позиции в то время, как мы поднимались по лестнице. Но тут на меня наскочил какой-то молоденький франт, принимавший деятельное участие в этих попытках, и я счел нужным взглянуть на него.

– Сударь! – сказал он тихо, слегка пришепетывая. – Вы наступили мне на ногу.

Хотя это была ложь, я очень вежливо извинился. Но когда он сделал попытку подставить мне ногу (мы поднимались медленно – на лестнице с обеих сторон стояли кучки слуг), я так сильно и прямо наступил ему на ногу, что он вскрикнул.

– Что случилось? – спросил Рамбулье, поспешно оборачиваясь.

– Ничего, маркиз, – ответил я, продолжая подниматься.

– Сударь! – вновь сказал мой молодой друг, все пришепетывая. – Вы опять наступили мне на…

– Полагаю, что да, сударь.

– Вы даже не извинились, – тихо прошептал он мне на ухо.

– Нет, в этом вы ошибаетесь, – резко ответил я. – Я имею привычку сперва извиняться, а затем уже наступать.

Он улыбнулся, словно в ответ на остроумную шутку. Я должен сознаться, что, будь он моим сыном, я расцеловал бы его. Этот стройный юноша, с розовато-белым цветом лица, с темными тонкими усами и жемчужной серьгой в одном ухе, мог служить образцом настоящего царедворца.

– Хорошо! – ответил он. – Без сомнения ваш меч так же остер, как ваш язык, сударь? Я вижу, – продолжал он, простодушно взглянув на мои старые ножны, – что он так стремится вырваться из ножен. Не хотите ли прогуляться завтра по двору для урока фехтования?

– С удовольствием, сударь, если у вас есть отец или старший брат.

Не знаю, что бы он ответил мне на эту насмешку, если бы мы в эту минуту не подошли к дверям передней. Часовой, в серой форме швейцарской гвардии, пропускал в эту узкую комнату всех поодиночке: моему молодому другу пришлось отступить назад и предоставить мне одному пройти в следующую комнату, где я свободно мог любоваться представившейся моим глазам блестящей и в то же время мрачной картиной.

При дворе держали траур по королеве-матери: в платьях присутствующих преобладал черный цвет, красиво оттенявший сверкавшие разноцветными огнями бриллианты и покрытые драгоценными камнями рукоятки мечей, принадлежавших наиболее высокопоставленным лицам. Высокая, просторная комната была вся завешена тканями и освещалась свечами, горевшими в серебряных канделябрах. Стоявшая около второго из двух каминов кучка людей дразнила попугая: его пронзительный крик раздался в ту минуту, как мы вошли. Около них, за одним столом, шла карточная игра, за другим – играли в кости. В одном углу три-четыре дамы сидели вокруг краснощекого человека с мужицкой наружностью, игравшего с одной из них в фанты.