– Я перешла пропасть, мой милый, перешла.
Но время шло. Первым не выдержал Франсуа.
Томимый нетерпением юности и убедившись, что мадам никуда не торопится, он покинул нас и возвратился в свет. Затем нас потрясли вести о великих событиях. Французский король и король Наваррский встретились в Туре, обнялись перед громадной толпой и отвергли Лигу, что вызвало побоище в предместье Сен-Симофорьен. Вскоре после этого мы услышали об их выступлении с 50.000 воинов обеих религий в Париже, для примерной расправы с Лигой. Стыдно признаться, но я задумывался все больше и больше над этими вестями. Наконец, мадемуазель, заметив мое беспокойство, сказала как-то, что нам пора отправляться.
– Итак, – прибавила она, глубоко вздохнув, – конец нашему счастью!
– Так останемся здесь! – сказал я, как безумный.
– Вспомните, что вы мужчина, – ответила она с серьезной улыбкой. – И таким вы должны быть. А для мужчины нужно еще кое-что, кроме любви. Завтра едем!
– Куда? – удивленно спросил я.
– В лагерь под Парижем! Мы возвратимся открыто, днем: мы не сделали ничего постыдного. И отдадим себя на суд короля Наваррского. Вы поместите меня к Мадам Катерине[107]: она наверно не откажется приютить меня. А вот тебе, мой милый, останется только заботиться о самом себе. Пойдемте же, сударь, – продолжала она, кладя свою ручку в мою и заглядывая мне в глаза. – Надеюсь, вы не трусите?
– Никогда еще я не боялся так, – отвечал я, вздрогнув.
– И я тоже, – прошептала она, склоняя свое личико к моему плечу. – А все-таки мы отправимся.
И мы отправились. Возвращаться пред очи Тюрена, который, конечно, находился в свите короля Наваррского, – такая дерзость почти лишала меня духа. Но я видел тут и свою выгоду. Такое предприятие выдвигало нас всем на глаза: оно давало мне повод мужественно встретить недоброжелателей. Подумав немного, я согласился, выговорив только одно условие – ехать в масках, пока не достигнем двора, и по дороге всячески избегать любых историй.
ГЛАВА XIV
Ссора в гостинице
Мы отправились в путь на следующий день, как и предполагали. Но не легка была наша задача – оставаться незамеченными. Известия о последних двух победах короля, в особенности же уверенность, которую они поселили в умах, будто спасти Париж теперь могло только чудо, побудили двинуться в путь такую массу народа, что все гостиницы были переполнены: нам постоянно приходилось быть в толпе и подвергаться разным встречам. Иногда положительно некуда было укрыться: приходилось ночевать в поле или в каком-нибудь сарае. Кроме того, проходившие войска забрали весь фураж и провиант, так что за все приходилось платить баснословные цены. Нередко даже после утомительного дневного переезда мы не могли нигде найти достаточно пищи ни для нас, ни для наших лошадей.
При таких обстоятельствах я, конечно, мог только радоваться чудесной перемене, происшедшей с моей госпожой. Она переносила все без ропота, без единого недовольного взгляда или слова. Она держала себя так, словно старалась убедить меня, что ее пугает только одно – предстоящая разлука со мной. Я же, если не считать нескольких мгновений мрачного предчувствия, чувствовал себя в раю, находясь рядом со своей госпожой. Своим присутствием она согревала для меня и свежесть раннего утра, когда нам предстоял целый день пути, и вечернюю сырость, когда мы ехали рядом рука об руку. Мне не верилось, чтобы это был я – тот самый Гастон де Марсак, к которому она некогда относилась с таким презрением и пренебрежением. Господу Богу известно, как благодарен я ей был за ее любовь. Не раз, вспоминая о своих сединах, я спрашивал ее, не раскаивается ли она в своем поступке. И всегда слышалось «нет!», причем в глазах ее светилось такое счастье, что я не мог не верить ей и снова благодарил Господа.
Мы приняли за правило, хотя и не совсем удобное, – появляться в народе не иначе, как в масках, особенно по мере приближения к Парижу. Правда, это обстоятельство возбуждало всеобщее любопытство и вызывало различные толки на наш счет; но нам все же удалось, без помех и не будучи узнанными, добраться до Этампа[108], в двенадцати лигах от Парижа. По массе народа в главной гостинице и по беготне курьеров нам не трудно было заключить, что поблизости должна находиться армия. Просторный двор гостиницы был полон народа и лошадей – нам с трудом удалось проложить себе дорогу. Все окна в доме были отворены: мы могли видеть массу людей, которые сидели за столами и торопливо ели и пили, очевидно страшно спеша куда-то. У ворот и на ступеньках лестницы сидели и стояли солдаты вперемежку с прислугой и какими-то оборванцами, которые задевали прохожих, провожая их насмешками и ругательствами. Со всех сторон слышалось пение, перемешанное с бранью и ржанием коней, с хохотом и «ура!» нищих, приветствовавших приезжих. Все это тревожило меня, и я неохотно помог дамам сойти с коней.
Симон не мог ничего сделать для нас, вообще от него было мало пользы в подобных случаях. Зато дюжий вид трех молодцов, которых отрядил со мной Мэньян, внушал уважение; и с помощью двух из них нам удалось пробраться в дом, правда, не без легкой борьбы и ругани. Хозяин гостиницы забился куда-то в угол и, казалось, был совершенно подавлен этой кучей народа. Он начал клясться, что во всем доме нет свободного уголка; но мне удалось-таки найти крохотную каморку, почти под крышей, я перекупил ее у четырех каких-то господ. Так как достать чего-нибудь поесть оказалось невозможными, я оставил в каморке одного из своих людей, а сам с женщинами спустился в столовую – обширную комнату, уставленную длинными столами, за которыми сидела шумная и грубая толпа. Появление наше привлекло общее внимание: под огнем устремленных на нас взглядов нам удалось, хотя и с трудом, отыскать местечко в дальнем углу.
Окинув беглым взглядом комнату, я увидел, что, кроме нас, здесь было довольно много народу. Большинство составлял тот сорт, какой обыкновенно находится в задах армии. Были тут и офицеры, и барышники-лошадники, и поставщики провианта и фуража, и даже несколько священников; было немало разных проходимцев, подозрительных и темных личностей. Изредка попадались, наконец, лица, принадлежавшие, судя по их одежде и по тем знакам уважения, которые им оказывались, к высшим классам общества. Из числа последних мне бросилась в глаза небольшая компания из четырех человек, сидевших за столиком у дверей. По-видимому, была сделана даже попытка отгородить их от остальной публики при помощи скамейки. Пространство между скамейкой и столиком было заполнено людьми, принадлежавшими к свите четырех господ. Один из последних, сидевших на почетном месте, человек довольно приятной наружности и изящно одетый, был, подобно нам, в маске. Соседа его с правой стороны я не мог разглядеть. Остальные двое были мне незнакомы.
Нам пришлось прождать довольно долго, пока подали есть. В течение этого времени мы должны были выслушивать различные замечания и мнения окружающей публики на наш счет, что было мне далеко не по вкусу. Женщин не было и полдюжины. Это обстоятельство, а также наши маски возбуждали тем больший интерес со стороны публики. Но я оставался спокоен, сознавая необходимость избегать недоразумений, которые могли бы задержать нас и открыть, кто мы. На наше счастье показалось новое лицо, отвлекшее от нас всеобщее внимание. То был высокий, смуглый детина, державший себя большим фатом и, по-видимому, чем-то известный. С виду вновь прибывший напоминал Мэньяна. Он был одет в зеленую куртку, поверх которой накинут был плащ на оранжевой подкладке. На голове у него красовалась шляпа с оранжевым пером, на плечах – плащ в таких же полосках. Он на минуту остановился в дверях, окинул вызывающим взглядом своих черных глаз всю комнату и проговорил что-то громко, самоуверенно, обращаясь к своим спутникам. Манеры его были грубы и резки; во взгляде было что-то раздражающее и обидное. Как я заметил, куда он ни взглядывал, везде наступало какое-то замешательство: самая оживленная беседа смолкала. Вооружение незнакомца состояло из меча такого длинного, что когда он проходил по комнате, конец ножен на целый аршин волочился позади него.
107
Madame – королевский титул во Франции. Он применяется к матери и сестрам царствующего короля. Здесь речь идет о Екатерине, сестре Генриха IV.
108
Этан (Etampes) – главный город округа того же имени в департаменте Сены и Уазы, в 50 км к юго-западу от Парижа, с 10.000 жителей, с красивыми церквами ХП в. и остатками замка того же времени, где Филипп-Август держал свою жену в заточении. В XIV веке Этан был сделан графством, а при Франциске I – герцогством. Генрих IV подарил его своей любимице, Габриели д'Эстрэ.