– Вчера вы приехали в Блуа с господином Рони и отправились к нему на квартиру. Вы провели там ночь, – продолжал он, стоя на месте, но слегка содрогнувшись, не знаю, от холода ли или от того, что заметил мое движение и прочел мое намерение в моих глазах. – Сегодня утром вы остались здесь в качестве приближенного господина Рамбулье.

На минуту я вздохнул свободнее: монах очевидно даже не подозревал о тайном свидании Рони с королем. Со вздохом облегчения сунул я назад кинжал, который решился уже пустить в дело, если б оказалось, что он знает все. С видом напускного равнодушия я пожал плечами и завернулся в плащ.

– Итак, сударь, – коротко сказал я. – Я выслушал вас. А теперь позвольте вас спросить, какую цель вы преследуете?

– Какую цель? – ответил он, сверкая глазами. – Я хочу показать вам, что вы в моей власти. Вы поверенный де Рони. Я тоже – смиренный поверенный Святой Католической Лиги. От меня не ускользнет ни одно из ваших движений. А что вы знаете обо мне?

– Знание еще не все, господин поп, – свирепо ответил я.

– Однако оно теперь уже больше значит, чем прежде, – сказал он, улыбаясь своими тонкими губами. – А со временем будет значить еще больше. А я знаю многое, многое… о вас, де Марсак.

– Вы знаете слишком много! – воскликнул я, чувствуя, как его тайные угрозы, словно змеи, обвивались вокруг меня. – Но вы, кажется, неблагоразумны. Не скажете ли вы мне, что может помешать мне заколоть вас сейчас, тут же, на месте, и одним ударом избавиться от всего вашего знания?

– Присутствие трех человек, де Марсак, из коих каждый предал бы вас в руки правосудия. Вы забываете, что находитесь к северу от Луары: здесь нельзя так безнаказанно убивать священников, как у вас на юге, где царит беззаконие. Однако довольно! Ночь холодная, и у господина Ажана могут возникнуть подозрения: он становится нетерпелив. Мы и так уж, быть может, говорили слишком долго. Позвольте мне, – он поклонился и сделал шаг назад, – отложить наш разговор до завтра.

Вопреки этой вежливости и деланной учтивости, сверкавший в его глазах огонь торжества и уверенный голос ясно говорили, что якобинец сознает свою силу: он словно преобразился. Это не был уже вкрадчивый миролюбивый попик, извлекающий выгоды из слабости и страха женщины, это был скорее смелый, ловкий, искусный проходимец, не знающий сомнений, обладающий тайными сведениями и средствами, это было воплощение злого духа. Сопоставив все, что мне было известно, вспомнив о лежавшей на мне ответственности и вверенных мне интересах, я начал терять почву под ногами: я чувствовал, что не в силах с ним справиться. Я забыл свою справедливую месть и беспомощно восставал против злой судьбы, поставившей его на моей дороге. Я чувствовал себя безнадежно спутанным и связанным по рукам и ногам. Только усилием воли сдерживал я овладевшее мною отчаяние.

– Завтра? – хрипло прошептал я. – В какое время?

Он покачал головой с коварной усмешкой.

– Очень вам благодарен, но уж время я назначу сам! До свидания!

Попрощавшись с Франсуа Ажаном, он благословил обоих слуг и исчез в ночной темноте.

Когда замер последний звук его шагов, я словно проснулся от тяжелого сна и, только заметив Франсуа и слуг, вспомнил, что должен был извиниться перед первым за невежливость, так как заставил его стоять на холоде. Я начал было извиняться, но обрушившаяся на меня беда была так велика, что я не договорил, продолжая упорно глядеть на Ажана с таким замешательством, что он вежливо спросил меня, не дурно ли мне.

– Нет! – ответил я, нетерпеливо отворачиваясь от него. – Ничего, ничего, сударь. Впрочем, скажите, пожалуйста, кто этот человек, который только что распрощался с нами?

– Вы говорите об отце Антуане?

– Ах, отец Антуан, отец Иуда!.. Зовите его, как хотите, – с горечью перебил я.

– В таком случае, – серьезно и вежливо ответил Франсуа, – я охотнее назвал бы его каким-нибудь более лестным именем, господин де Марсак… ну хоть Иаковом или Иоанном: ведь из всего, что здесь говорится, лишь немногое не достигнет его. Если стены имеют уши, то стены Блуа состоят у него на жалованьи… А я-то думал, что вы его знаете. Это – секретарь, поверенный, домовый священник – все что хотите – у кардинала Реца, и один из тех, за которыми – скажу вам на ушко – ухаживают великие люди, на которых опираются самые могучие особы. Если бы мне приходилось выбирать, я уж охотнее вступил бы в борьбу с Крильоном.

– Очень вам благодарен, – пробормотал я, смущенный как его тоном, так и словами.

– Не за что, – ответил он уже веселее. – Все имеющиеся у меня сведения в вашем распоряжении.

Сознавая все неблагоразумие дальнейших расспросов, я поспешил распрощаться с ним.

Ажан сказал, что зайдет ко мне на следующее утро. Мы разошлись, он в сопровождении одного из слуг Рамбулье, я – с Симоном Флейксом. Ноги мои окоченели от долгого стояния: покинутый нами труп вряд ли был холоднее. Но голова горела от лихорадочных сомнений и опасений. Луна зашла: на улицах было темно. Факел наш выгорел. Но там, где слуги мои видели только темноту и пустоту, мне мерещилась злая улыбка и исполненное угрозы и торжества сухощавое лицо. Чем подробнее рассматривал я положение, в котором очутился, тем серьезнее казалось оно мне. Мне нелегко было бороться уже с одним Брюлем среди незнакомых лиц и придворных козней. Я ясно видел свои недостатки – некоторую грубость в обращении и отвращение к хитростям. А средства мои, даже при щедротах господина Рони, были сравнительно ничтожны. Я и принял предложенный мне пост вовсе не с увлечением: я надеялся только на высокую награду в будущем, но не был уверен в успехе. Но все-таки в борьбе с человеком страстным и упрямым я не имел оснований отчаиваться: я не видел, почему бы мне не устроить тайного свидания короля с ля Вир и не довести до благополучного конца простой интриги, требовавшей скорее мужества и осторожности, чем ловкости и опыта. Теперь же я понял, что Брюль не был моим единственным или наиболее опасным противником. На поле сражения появился другой враг, который караулил за ареной, готовясь схватить добычу после того, как мы обессилим друг друга. Я воображал, что Брюль, как и я, ни в каком случае не обратится за помощью к врагам его величества и гугенотов; но этот сон исчез: я понял, что эти враги – хозяева положения, что у них в руках ключ к нашим планам. На лбу у меня выступил холодный пот, когда я вспомнил, как предостерегал меня Рони против кардинала Реца, и стал перебирать в уме все те сведения, которые были «известны отцу Антуану. За одним только исключением, он знал все события последнего месяца: положительно, он мог бы даже сказать, сколько крон у меня в кармане. Так где же было мне надеяться скрыть от него мои дальнейшие поступки? Я чувствовал себя, наравне с Брюлем, игрушкой в руках этого человека и понимал, что только его добрая воля могла спасти меня от гибели.

При таких обстоятельствах я считал всякое успокоение невозможным; но привычка и усталость взяли свое: добравшись до дому, я заснул крепким и долгим сном как приличествует человеку, не раз встречавшемуся лицом к лицу с опасностью. На другое утро я почувствовал новый прилив мужества и надежды. Я вспомнил о жалких условиях моей жизни в Сен-Жан д'Анжели и о дружбе такой особы, как Рони, и встал обновленный, ободренный, чем поверг в величайшее изумление Симона Флейкса.

– Вы видели хорошие сны, – сказал он, ревниво и с расстроенным видом взглянув на меня.

– Я испытал прескверный сон в эту ночь, – живо ответил я, несколько удивленный тем, что он так смотрел на меня и, по-видимому, был недоволен проснувшимися во мне новыми надеждами и мужеством.

В эту минуту внизу стук в дверь заставил Симона поспешить туда. Вслед затем он ввел ко мне Франсуа, который, поклонившись мне с изысканной вежливостью, не успел сказать и десятка слов, как вновь коснулся вопроса о том, как я наступил ему на ногу, но уже не во враждебном духе: он скорее видел тут счастливый случай, давший ему возможность «узнать достоинство и безукоризненные качества его спасителя». В ответ я откровенно сознался ему, что дружба, которой почтил меня его родственник, Рамбулье, не позволяет мне дать ему удовлетворения, разве только в случае крайности. Он ответил, что оказанная ему мною услуга была такова, что он, со своей стороны, отказывается от удовлетворения, если только я не имею причин жаловаться. Так мы обменивались взаимными любезностями; и я рассматривал его с тем интересом, с которым обыкновенно люди средних лет относятся к молодым доблестным юношам, в которых видят отражение собственной молодости и надежд.