Стоя на лестнице, они мешали друг другу и сражались словно в путах, не имея возможности ни наступать, ни отступать, ни свободно действовать рапирой, ни отражать удары. Я скорее ожидал какого-нибудь подлого удара от Матфея, чем от первого моего противника; поэтому, выждав удобную минуту, я обезоружил последнего сильным ударом и, выбив тем же движением меч из руки Матфея, нанес ему удар по голове, затем отступил шаг назад и проколол своего первого противника. Он грузно повалился на пол, почти мертвый; Матфей, уронив меч, шатаясь, упал в объятия Френуа. Лицо последнего выражало ярость и гнев. Их было теперь уже только двое на одного: Матфей, несмотря на легкую рану, не мог принимать участия в борьбе; кровь текла по его лицу и слепила ему глаза.
– Франция и правая вера! – воскликнул я.
– Правая вера и славный меч! – крикнул чей-то голос позади меня. Слегка обернувшись, я увидел лицо девушки, смотревшее через отверстие в дверях. Глаза ее сверкали; губы были необыкновенно красны; волосы, в беспорядке распустившиеся от усиленной работы, густыми прядями обрамляли бледные щеки, придавая ей вид одной из тех фей войны, предание о которых ныне живет на моей родине, в Бретани.
– Ловкий удар! – крикнула она вновь, хлопая в ладоши.
– Но еще ловчее доска, мадемуазель! – весело ответил я: подобно моим землякам, я обладаю задумчивым нравом, но становлюсь остроумным в такие минуты. – Ну-с, господин Френуа, теперь ваша очередь. Не надеть ли мне пока плащ, чтобы согреться?
Он отвечал проклятьем и нерешительно смотрел на меня.
– Не сойдете ли вы вниз? – сказал он.
– Отошлите вашего человека, и я сойду, – быстро ответил я. – Здесь, на площадке, довольно места и достаточно света. Но я должен спешить. Мадемуазель и мне нужно отправляться в другое место: мы уж и так запоздали.
Он все еще колебался, вглядывался в лежавшего у его ног человека, который за минуту перед тем вытянулся и спокойно скончался. Теперь этот вообще-то мужественный человек являл собой картину жалкой трусости и злобы. Я уже колебался, не сойти ли мне лучше к нему вниз, так как время наше подходило к концу и Симон мог каждую минуту покинуть свой пост, когда крик, раздавшийся позади, заставил меня обернуться. Я заметил, что мадемуазель уже не смотрела более в проделанное в двери отверстие. Сообразив, что в комнате могли быть другие двери и что у моих врагов могли быть соучастники, я, в тревоге за женщин, подбежал к двери. Но едва я успел бросить взгляд внутрь и убедиться, что ля Вир не исчезла, как Френуа, в сопровождении своего товарища, бросился вверх и преградил мне путь в узком коридоре, где я стоял. Я едва успел обернуться и стать в оборонительную позицию, как он настиг меня. Я потерял выгодную позицию: приходилось сражаться между двух стен, около самой двери, через отверстие которой мне прямо в глаза падал свет. Френуа не замедлил заметить это и наступал на меня с отчаянием и решимостью. С минуту мы боролись врукопашную, нанося и отводя удары, не имея времени произнести слово, прошептать молитву.
Мы оба так хорошо владели этим искусством, что вначале трудно было предвидеть исход борьбы. Однако вскоре наступила перемена. Разгульный образ жизни, который вел мой противник, успел отозваться на его здоровье: он не мог выдерживать продолжительной схватки. Силы и дыхание стали ему изменять; он начал отступать. Даже при слабом свете я заметил, как на лбу у него выступили крупные капли пота, и увидел ужас в его глазах. Вдруг позади его лезвия что-то сверкнуло: кинжал его товарища, просвистев над его плечом, сильно ударил меня в подбородок. Ошеломленный, я пошатнулся и подался назад, не понимая, что со мной случилось. Попади он вершком ниже, этот удар покончил бы со мной. Но и так рука моя невольно поднялась, когда я пошатнулся, и это движение открыло мою грудь. Френуа бросился вперед, яростно потрясая рапирой, и наверно заколол бы меня, если б нога не задела за стул, по-прежнему лежавший около стены. Он поскользнулся; меч его просвистел на волосок от меня; сам он растянулся на полу, сломав оружие у самой рукоятки.
Последний его помощник пустился бежать. Я погнался за ним; но, добежав до площадки, оставил его: быстрота, с которой он перескакивал со ступеньки на ступеньку, ясно показывала, что мне нечего было его опасаться. Френуа, по-видимому, оглушенный, лежал без движения. С минуту я смотрел на него в нерешимости, размышляя, не лучше ли будет покончить с ним тут же. Но меня удержала память о старых днях, когда он выказывал больше благородства, а во время походов держал себя грубоватым, но хорошим товарищем. Бросив ему только проклятие, я поспешно обратился к двери. Из отверстия в доске по-прежнему падал свет; но уже несколько минут, с тех пор как Френуа бросился вверх по лестнице, я не слышал с этой стороны никаких звуков. Теперь, заглянув в комнату с чувством возраставшего опасения, я понял причину тишины: комната была пуста!
Такое разочарование в минуту торжества было тяжело. Я опять был обманут, быть может одурачен. В неистовом возбуждении я схватил лежавший рядом со мной стул, дважды ударил им в двери и, наконец, сломал замок. Я вбежал в комнату, быстро огляделся и заметил, что то была грязная, низкая, немеблированная конура, скорее походившая на темницу. Тотчас же направился я к двери в отдаленном конце ее. На стуле стоял слабо мерцавший, оплывший огарок; проходя мимо, я захватил его с собой. К моему удивлению, дверь немедленно поддалась. В лихорадочной поспешности я широко распахнул ее и, войдя, очутился на узкой грязной лестнице, которая без сомненья вела к службам. Не видя никаких препятствий, я приободрился, рассчитав, что мадемуазель могла бежать этим путем и я мог еще догнать ее. Я бросился вниз по лестнице, защищая свечу от холодного сквозняка, становившегося все сильнее по мере того, как я спускался. В самом низу я почти наскочил на открытую дверь и на старую, скорчившуюся, покрытую морщинами женщину. При виде меня ведьма вскрикнула и присела на пол. Правда, я, со своим обнаженным мечом и сочившейся из подбородка кровью, пятнами покрывавшей мою куртку, имел свирепый вид и не мог внушать доверия. Но я сгорал желанием скорее отправиться дальше и строго спросил старуху, куда они ушли. Она бессмысленно смотрела на меня. Однако когда я схватился за оружие, она настолько пришла в себя, что испустила громкий крик и указала на дверь. Я не вполне верил ей. Но нигде не видно было других дверей; во всяком случае, я должен был дерзать. Поставив свечу на ступеньки рядом с женщиной, я вышел.
Я очутился в темноте и принужден был мечом нащупывать дорогу, не зная, где я и на что могу натолкнуться впереди. Я невольно вздрогнул, когда холодный сырой ветер подул мне в лицо и стал играть моими волосами. Но мало-помалу, сделав два-три шага, я привык к темноте и различил наверху, над своей головой, обнаженные сучья деревьев, поднимавшиеся к небу: я находился в саду. Левой рукой я нащупал какой-то куст, а минуту спустя, различил нечто вроде тропинки, выбегавшей у меня из-под ног. Направившись по ней, я, как мне показалось, дошел до угла, повернул за него и вдруг остановился перед преграждавшей мне дорогу мрачной твердыней, смешивавшейся наверху с темными очертаниями деревьев. После короткого колебания я сообразил, что это стена. Подойдя к ней с вытянутыми вперед руками, я нащупал деревянную дверь, а несколько повыше, над нею, веревочную петлю. Я дернул за нее: дверь поддалась, и я вышел. Я очутился в узком темном переулке и, оглянувшись несколько раз кругом, убедился, что это улица д'Арси. Удивляюсь, как я не сообразил этого раньше! Но мадемуазель, Фаншетта, Симон – куда они исчезли? Кругом не видно было ни души. Мучимый сомнениями, я стал по очереди звать их. Ответа не было. Сделав несколько шагов назад, я заметил высоко над собой, в только что покинутом мною доме, двигавшиеся взад и вперед огни: в душу мне закралось подозрение, что неприятель все-таки обошел меня. Так или иначе, они завлекли барышню в другую часть дома, а старуха попросту обманула меня.
