Мои предположения сбылись: Френуа сломал себе спину. Он был уже мертв, когда Мэньян сообщил об этом одному из моих солдат, тот – другому, пока наконец это известие не дошло до меня. Печальная новость вызвала во мне тяжелые, но вместе с тем и приятные воспоминания. Я вспомнил о Сен-Жане, о Шизэ, о домике на улице д'Арси… Размышления мои были прерваны послышавшимися сзади голосами. Я обернулся: передо мной стояли мадемуазель и Ажан. Рука девушки все еще была на перевязи. Платье, которое она не меняла со дня отъезда из Блуа, было изорвано и загрязнено. Волосы спутались и висели беспорядочными прядями. Кроме того, она немного хромала. Усталость и страх согнали румянец с ее щек: вообще вид ее был столь жалкий и несчастный, что я испугался и подумал, уж не схватила ли и она чуму. Но как только она заметила меня, щеки, даже лоб и шея ее побагровели румянцем. С минуту она молча смотрела на меня, затем, когда я поклонился ей, порывисто рванулась вперед: если бы я не отступил назад, она схватила бы меня за руки. Сердце мое переполнилось счастьем. Как ребенок, готов я был прыгать от радости, внушенной мне этим румянцем. Я позабыл всю свою ревность к Ажану и думал только, что не следует тревожить ее известиями о Брюлях.

– Мадемуазель! – сказал я серьезно, кланяясь, но в то же время отступая назад. – От всего сердца благодарю Господа Бога за ваше спасение. Один из ваших врагов лежит здесь в беспомощном состоянии, другой уже мертв.

– Я должна думать не о своих врагах, – быстро отвечала мадемуазель, – но о Боге, о котором вы сами, и вполне справедливо, напомнили мне, а затем – о моих друзьях.

– Прекрасно! – заметил я также живо. – Тем не менее прошу, отложите изъявление благодарности друзьям до другого раза; а теперь идите поскорей, отправляйтесь с Ажаном в лес. Он сделает все, чтобы предоставить вам возможные удобства.

– А вы сами, сударь? – спросила она с обворожительным смущением.

– Я пока должен остаться здесь.

– Зачем? – она слегка нахмурила брови.

Я не знал, как ответить ей, и в замешательстве начал фразу очень неудачно.

– Кто-нибудь должен остаться с мадам, – буркнул я.

– С ней?! Разве она нуждается в помощи? В таком случае, я останусь с ней.

– Боже сохрани!

Не знаю, как поняла она мои слова, но только лицо ее вдруг утратило ласковое выражение и стало строгим. Она сделала несколько шагов по направлению ко мне; но я, помня о заразе, которую, так сказать, носил с собой, быстро попятился.

– Не подходите ко мне, мадемуазель! – пробормотал я. – Прошу вас, не подходите!

Она взглянула на меня с недоумением и досадой, затем отошла в сторону и насмешливо кивнула мне головой.

– Хорошо, сударь! – гордо воскликнула она. – Пусть будет по-вашему. Месье Ажан, если вы не боитесь меня, может быть, согласитесь проводить меня вниз?

Я молча стоял и глядел, как они спустились с холма, утешая себя мыслью, что не сегодня – завтра, во всяком случае не более, как через несколько дней, все наладится. Смотря ей вслед, я заметил, что по мере того, как расстояние между нами увеличивалось, она замедляла шаг. Я продолжал утешать себя радужными мечтаниями: «Вот пройдет несколько дней, быть может, даже всего несколько часов – и все пойдет хорошо!» Солнце, сиявшее на западе во всем блеске, казалось мне теперь лишь слабым отражением того лучезарного света, который на несколько мгновений озарил мою душу, давно уже привыкшую к мрачным картинам и к холоду пренебрежения.

Прибытие Мэньяна положило конец моим приятным размышлениям. Конюший, задыхаясь от восхождения на холм, подошел ко мне и со смущенным видом доложил, что лошади были все налицо, но не хватало четырех наших людей, улизнувших, вероятно, вместе с беглецами. То были два лакея Ажана и двое слуг, которых нам дал Рамбулье. Так, кроме Симона Флейкса, остались только те трое людей, которых Мэньян взял с собой из Рони. Но счастливый оборот, который приняли теперь наши дела, позволял нам не обращать внимания на это обстоятельство. Я сообщил Мэньяну (он побледнел), что у Брюля чума и он, по всей вероятности, скоро умрет. Затем я приказал ему устроиться для ночлега в лесу, у подножия холма, распорядиться, чтобы для девушки достали чего-нибудь поесть из того дома, где мы ночевали накануне, и вообще позаботиться о возможных удобствах для нее.

Он слушал меня с изумлением, и, когда я кончил, тревожно спросил, что же я сам намерен делать.

– Кто-нибудь должен оставаться с госпожой Брюль. Я уже был у ее постели, чтобы достать ключ от комнаты: для меня теперь нет никакой опасности. Будьте только добры, останьтесь здесь где-нибудь поблизости, чтобы, в случае необходимости, вы могли снабдить нас съестными припасами.

Он молча поглядел на меня с волнением и страхом, что немало тронуло меня.

– Но, черт побери, месье де Марсак! – произнес он наконец. – Ведь вы сами подхватите чуму и помрете.

– На все воля Божия! – ответил я, надо сознаться, мрачно: так бледность человека, которого я привык видеть столь бесстрашным, подействовала на меня. – Если на то будет Господня воля, я останусь живым… Во всяком случае, друг мой, я у вас в долгу. У Флейкса есть чернила и бумага. Прикажите ему принести их сюда и оставить на этом камне; я напишу, что Мэньян, конюший барона де Рони, служил мне как храбрый солдат и верный друг. Что, друг мой? – продолжал я, увидев, что эти слова произвели на него сильное впечатление. – Разве это не так? Я говорю правду и хочу, чтобы барон рассчитался с вами. Ступайте с Богом и делайте, что я сказал! Помогайте Ажану и будьте для него тем, чем вы были для меня.

Он произнес несколько грубых ругательств, которыми такие люди стараются скрыть избыток чувства, и, поспорив еще немного, пошел исполнять мои приказания, оставив меня наверху наблюдать в одиночестве, как люди и лошади наперегонки бежали к лесу и мало-помалу вся долина опустела: я остался один среди вечернего сумрака и тишины. Несколько минут я продолжал стоять неподвижно, занятый своими мыслями. Затем, вспомнив, что я был еще более одинок, когда оборванный, без друзей, бродил по улицам Сен-Жана, я обернулся. Похлопав ножнами меча о свои сапоги, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, я прошел по пустому темному двору и с возможно бодрым видом вошел в комнату госпожи Брюль.

Подробно описывать все, что произошло в следующие пять дней, было бы скучно, да и излишне, принимая во внимание, что я пишу свои записки для читателей благородных. Правда, я считаю, что всякая услуга, оказанная больному, заслуживает внимания каждого благородного человека, умеющего ценить заслуги; но благороднее оказывать эти услуги, чем рассказывать о них. Впрочем, одно обстоятельство за эти пять дней было для меня в особенности приятно, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Это – неожиданная преданность мне Симона Флейкса: он явился и наотрез отказался покинуть меня. При этом юноша обнаружил такие высокие качества, что я охотно простил его лукавство. Находившая на него молчаливость и раздражительность показывали, что ему не удалось еще окончательно побороть своей безумной фантазии; но уже то, что он пришел ко мне в столь опасную минуту и добровольно согласился покинуть мадемуазель, подавало мне надежды на будущее.

Брюль умер утром на другой день после описанных происшествий; к полудню мы с Симоном успели уже похоронить его. Это был человек храбрый и ловкий: ему недоставало только убеждений. Хотя его вдова упала духом и находилась в изнеможения, словно лишилась лучшего мужа в мире, мы все-таки в тот же вечер перешли в свой отдельный лагерь в лесу, где расположились табором, с искренним облегчением покинув этот полуразвалившийся замок, в котором, казалось, провели целую вечность. На новом бивуаке дичи у нас было вдоволь, а погода стояла прекрасная: нам недоставало только присутствия друзей. Здесь мы пробыли целых четыре дня. На утро пятого мы отправились в путь и встретили, как было условлено, остальных членов нашего товарищества у поворота дороги на север. Так началось наше совместное возвращение..