Вместо ответа, с его стороны последовал выпад. Я отбил удар и атаковал в свою очередь. С первых же ударов я почувствовал, что мне придется воспользоваться всеми своими преимуществами – и маской, и хладнокровием. Я увидел, что нашел достойного соперника, который не уступал мне, если не превосходил, в искусстве владеть мечом. Его шпага была длиннее моей; зато у меня рука была длиннее. Он предпочитал действовать острием шпаги, по-итальянски, я же – всем клинком. Его ослабляло излишне выпитое вино; я же чувствовал, что в руку мою после болезни еще не вернулись прежняя сила и проворство. Мой противник, подстрекаемый криками толпы, нападал с яростью; я же решил соблюдать осторожность и, не атакуя сам, ограничивался отбиванием града сыпавшихся на меня ударов, терпеливо выжидая промаха со стороны противника.
Толпа приветствовала первые удары громкими криками и насмешками. Но, пораженная тем, что ее герою не удалось уложить меня с первых же ударов, она постепенно стихла и с напряженным вниманием следила за ходом битвы, испуская возгласы, когда из шпаг сыпались искры и раздавался резкий лязг скрещивающихся клинков. Но удивление толпы было незначительно в сравнении с остыванием моего противника. Ярость, нетерпение, недоумение, сомнение попеременно отражались на его лице. Убедившись, что ему приходится иметь дело с серьезным противником, он пустил в ход все свое искусство. Он прибегал ко всевозможным ухищрениям, придумывал всевозможные способы нападения, но постоянно встречал меня наготове. Вскоре с ним произошла значительная перемена. На лбу у него выступила испарина, царившее вокруг молчание очевидно тяготило его, силы его видимо слабели. Мне показалось, в уме его внезапно мелькнула мысль о возможности для него поражения и смерти, мысли о которых сначала не мог даже допустить. Я слышал, как он пробормотал какое-то ругательство и на мгновение снова заработал яростно. Вскоре он приутих. Я уже читал страх в его глазах: он понял, что для него настала минута искупления. Упершись спиной в стол, видя перед своей грудью острие моей шпаги, он понял, что должны были переживать в такие минуты его многочисленные жертвы. Казалось, в эту минуту он хотел остановиться, чтобы перевести дух. Но я не думал позволять ему это, сознавая, что, если дам ему возможность оправиться, он снова начнет прибегать к различным ухищрениям и, пожалуй, одолеет меня. Моя черная маска, которая все время была перед его глазами, не позволяла ему видеть волнения и усталости на моем лице да еще придавала мне зловещий вид, и, наконец, возбудила в нем суеверный страх, смешанный со смутными предчувствиями. Окружающий сумрак усиливал это впечатление. Лицо его покрылось багровыми пятнами; дыхание стало прерывистым; глаза приняли блуждающее выражение. На мгновение он с отчаянием посмотрел на зрителей: в их любопытных, но бесстрастных взглядах он не мог прочесть ничего похожего на сожаление. Развязка наступила раньше, чем я ожидал. Противник мой потерял способность владеть собой. Рука его, державшая шпагу, видимо ослабела. При последней, отчаянной попытке отбить новый, более решительный удар он вдруг выронил шпагу, которая, описав большой круг в воздухе, упала к ногам ошеломленных не менее меня зрителей. Одно мгновение я стоял неподвижно, ожидая, что предпримет мой противник. Он немного отступил назад, затем вдруг сделал такое движение, будто собирался броситься на меня с кинжалом в руке. Но встретив устремленное на него острие моей шпаги, он снова попятился с исказившимся от злобы и страха лицом.
– Ступайте! – сказал я повелительно. – Убирайтесь за вашей шпагой! Но пощадите также следующего противника, которого вам удастся победить.
Он с минуту молча смотрел на меня, судорожно играя рукояткой своего кинжала, словно не понимая моих слов или лишившись языка от позора. Я уже собирался повторить свои слова, как вдруг тяжелая рука опустилась на мое плечо и кто-то прошептал мне на ухо:
– Сумасшедший! Что вы возитесь с ним! Вот как надо обращаться с подобными негодяями!
Прежде чем я успел ответить что-либо, человек этот перескочил через стол, схватил итальянца за шиворот и, не обращая внимания на его кинжал, толкнул в самую середину толпы.
– Вот так ему! – крикнул он с чувством видимого удовлетворения. – А теперь, друг мой, – продолжал он, обращаясь ко мне с видом снисхождения, – отдохните, оправьтесь немного, а затем мы поборемся с вами. Господи, как это приятно – встретить настоящего мужчину! А вы, клянусь Богом, настоящий мужчина!
– Но, позвольте, сударь! Зачем же мы будем драться? Ведь мы не ссорились.
– Ссорились? Да Боже сохрани! К чему же нам ссориться? Если мне человек понравился, я просто говорю ему: «Я Крильон! Давайте драться!» Но, вижу, вы еще не отдохнули. Так мы можем подождать. Спешить нам некуда. Бертон де Крильон с удовольствием подождет, пока вы соберетесь с силами. А пока, господа, – продолжал он величественно, обращаясь к зрителям, с великим недоумением наблюдавшим за всей этой сценой, – пока будем делать то, что можно. Повторяйте за мной: «Да здравствуют король и незнакомец!»
Толпа бессознательно повиновалась. Когда ее крики затихли, кто-то завопил: «Да здравствует Крильон!» Эти слова были подхвачены и многократным отзвуком отдались по комнате, вызвав слезы умиления на глазах этого замечательного в своем роде человека, который, кроме внешнего хвастовства и задора, обладал и твердостью, и бесшабашной храбростью. Он несколько раз поклонился во все стороны, расхаживая между столами: лицо его сияло довольством и даже восторгом. Я следил за ним с возрастающей тревогой. Я убедился, что именно его голос я слышал перед поединком, за скамьями. Я не имел намерения драться; да и силы мои настолько иссякли после болезни, что я чувствовал себя не в состоянии вступать во вторичный поединок. Поэтому, когда он вторично обратился ко мне с вопросом: «Ну-с, что же, сударь, готовы вы или нет?» – я мог ответить ему то же, что и раньше:
– Но, сударь, ведь мы с вами вовсе не ссорились.
– Опять то же! – ворчливо возразил он. – Если это все, что вы имеете сказать, так давайте драться.
– Нет, это не все, – ответил я решительно, вкладывая шпагу в ножны. – Я не только не ссорился с вами, господин Крильон, но в последний раз, когда мы виделись с вами, вы оказали мне даже значительную услугу.
– Ну так теперь, значит, как раз время отплатить за нее, – весело ответил Крильон, словно таким образом дело улаживалось само собой.
– У меня все-таки есть еще одно извинение, – сказал я этому страстному вояке, едва удерживаясь от смеха. – Я едва оправился от болезни и чувствую себя очень слабым.
Впрочем, я все-таки не отказался бы от поединка, но уступить первенство Крильону мог бы и лучший боец, чем я, ничуть не роняя этим своего достоинства.
– О, если вы так заговорили, то довольно, – ответил Крильон с разочарованным видом. – Впрочем, уже темно. Это да послужит мне утешением! Но вы не откажетесь распить со мной стаканчик вина? Голос ваш мне знаком, хотя не помню, где я вас видел и какую мог оказать услугу. Во всяком случае, на будущее можете вполне рассчитывать на меня. Я люблю людей смелых и скромных и не знаю лучшего друга, чем солдат.
Я ответил ему в том же роде. Толпа, которая сначала готова была разорвать меня, теперь смотрела с почтением. Вдруг господин в маске, из спутников Крильона, подошел ко мне и поклонился самым изысканным образом.
– Поздравляю вас, сударь, – сказал он, свысока обращаясь ко мне. – Вы владеете шпагой на редкость ловко и, можно сказать, сражаетесь не только рукой, но и головой. Если вы когда-нибудь будете иметь нужду в друге, то окажете мне большую честь, вспомнив о виконте Тюрене.
Я низко поклонился, стараясь скрыть свое изумление. Обладай я даже воображением Брантома, я не мог бы придумать ничего чудеснее и занятнее нашей встречи: я и виконт де Тюрен, оба в масках, и вместо взаимных упреков и угроз обмениваемся любезностями и обещаем друг другу помощь и содействие! Не зная точно, дрожать ли мне от страха или смеяться по поводу столь любопытного стечения обстоятельств, я ответил уклончиво, прося у виконта не обижаться за то, что я должен сохранить свою таинственность. Тут меня охватил новый страх: а ну как Крильон узнает меня и назовет по имени! Это побуждало меня ускользнуть отсюда поскорее. Но виконт продолжал говорить – я не мог уйти уже из вежливости к нему.
