– Как всегда, – простодушно ответил тот, но покраснел. – Любезнее, чем я имел право ожидать, хотя и не так радушно, как я имел дерзость надеяться.

– Ничего! – сказал я, рассмеявшись. – Это придет со временем. Ну, а мадемуазель де ля Вир?

– Я не видел ее, но слышал, что у нее все благополучно. И погружена ее любовь на сто футов глубже, чем когда я видел ее в последний раз, – добавил он, лукаво взглядывая на меня.

Теперь настала моя очередь краснеть. Но я испытывал неописуемое блаженство, так что Ажан достиг своей цели. Я вспомнил девушку такой, какой видел ее в последний раз, когда она склонилась ко мне с лошади, с таким выражением любви на заплаканном лице, что ошибиться было невозможно, и погрузился в сладкие мечты. Так нас застал в глубоком молчании Варен. Он вошел с суровым видом, какой всегда напускал на себя, вопреки своему мягкому, любезному нраву.

– Господин де Марсак! – сказал он, обращаясь ко мне. – Мне прискорбно, что я должен причинить вам неприятность, но мне приказано не допускать к вам друзей. Поэтому я должен попросить этого господина удалиться.

– Но ведь мои друзья навещали меня целый день. Разве на этот счет отдано новое приказание?

– Не более двух минут тому назад я получил письменное предписание. Кроме того, мне приказано перевести вас в другую комнату, так, чтобы вы не могли смотреть на улицу.

– Но я же дал слово! – воскликнул я с понятным негодованием.

– Мне прискорбно, что я ничего не могу тут поделать, – сказал Варен, пожимая плечами. – Я должен только повиноваться.

Ажану оставалось только уйти, что он и сделал, и, как я заметил, несмотря на его веселый и спокойный вид, с видимым неудовольствием и даже с опасением. Варен, не теряя времени, приступил к выполнению остальных приказаний. Я очутился в мрачной каморке, перед которой на расстоянии трех шагов торчала скала, служившая подножием замка. Переход из светлой комнаты, откуда можно было наблюдать за всей жизнью города, в келью, куда не проникало ни единого звука извне и где трудно было отличить день от ночи, подействовал на меня тем более удручающим образом, что я видел тут как бы предзнаменование другой, более важной перемены в своей судьбе. Сообразив, что король Наваррский имеет основание счесть меня обманщиком, я ставил приказание о строгом аресте в связи с возвращением его из Сен-Клу. Решив, что Тюрен может теперь заняться моим делом, я испытывал мрачные предчувствия тем более, что данное слово не позволяло мне и думать о бегстве.

Но привычка взяла свое: я проспал ночь спокойно. Рано утром меня разбудил грохот пушек. Я думал уже, что Париж сдался, и стал расспрашивать служанку, принесшую завтрак; но она решительно отказалась дать мне какие бы то ни было разъяснения. Мне пришлось провести весь день в одиночестве, переносясь мыслями то к своей возлюбленной, то к собственной моей участи, которая представлялась мне с каждым часом все более и более мрачной. Никто не входил ко мне; во всем доме даже не слышно было никаких шагов. Я начал уже думать, что сторожа забыли о том, что мне все-таки нужно поесть. Но незадолго до заката солнца мне был подан обед. А Варен так и не показывался, служанка притворялась немой, во всем доме не слышно было ни единого звука. Прошло уже более часа после моего обеда, и в комнате стало почти темно, как вдруг молчание было прервано поспешными шагами перед домом. Затем шаги смолкли: кто-то словно в нерешимости остановился внизу. Но вот он стал взбираться по лестнице и остановился у моих дверей. Услышав, как щелкнул замок, я встал со стула – и легко представить себе мое удивление: я увидел перед собой Тюрена, который вошел в комнату и запер за собой дверь. Он подошел к столу, поклонился мне свысока, приподняв немного свою шляпу. Затем он остановился против меня, и мы молча глядели друг на друга, я с неподдельным изумлением, он – с презрением и негодованием. Вечерний сумрак придавал его лицу особенную бледность, которая резко оттеняла его среди окружавшей темноты и производила на меня сильное впечатление.

– Итак! – сказал он наконец тихим, но возмутительно дерзким голосом. – Вот я пришел посмотреть на вас.

Меня снова охватила злоба. Я отвечал ему с таким же взглядом, пожимая плечами:

– К вашим услугам!

– Я тут еще для того, – продолжал Тюрен в том же тоне, – чтобы разрешить один вопрос: кто этот безумец, осмелившийся оскорбить меня, – старый ли полоумный нищий, как утверждают некоторые, или дерзкий дьявол, как предполагают другие?

– Вы теперь довольны? – осведомился я. Вместо ответа он посмотрел на меня в упор, затем вдруг вскрикнул с новым приливом ярости:

– Еще как доволен, черт бы меня побрал! Я даже не могу разобраться, с кем имею дело – с очень умным человеком или с тупицей, с мошенником или с сумасшедшим.

– Раз я арестант, вы можете говорить, что угодно, – возразил я холодно.

– Тюрен всегда говорит всем, что ему угодно, – ответил он, вытаскивая из кармана коробочку с конфетками и открывая ее. – Я сейчас от дурочки, которую вы околдовали. Если б она была в моей власти, я бы хорошенько высек ее и посадил на хлеб и на воду, пока она не образумится. Но этого нет – и я должен действовать иначе. Позвольте спросить, знаете ли вы, что будет с вами, месье де Марсак?

Его слова о девушке невыразимо подействовали на меня, и я сказал:

– Я вполне полагаюсь на справедливость короля Наваррского.

– На чью справедливость? – переспросил он каким-то странным тоном.

– На справедливость короля Генриха, – твердо ответил я.

– В таком случае, осмелюсь предположить, у вас, должно быть, есть на то серьезные основания, – сказал Тюрен с язвительной усмешкой. – Или я ошибаюсь, или ему известно об этом деле несколько больше, чем он показывает.

– Кто? Король Наваррский? – спросил я с изумлением.

– Да! Именно он! – воскликнул он с необычайным приливом гнева. – Но, сударь мой, оставьте в покое короля и соблаговолите выслушать меня. Прежде всего взгляните сюда: видеть – значит верить.

Он вытащил из кармана кусок пергамента и нетерпеливо сунул его мне в руки. Подавив свое удивление, я взял пергамент и отошел к окну. Оказалось, что это был вполне правильный королевский указ, назначающий неизвестное лицо (так как имя не было проставлено) на пост помощника губернатора в Арманьяке[112], с жалованием в 12 000 ливров в год.

– Ну, сударь? – нетерпеливо сказал Тюрен.

– Ну? – переспросил я машинально, чувствуя, как все перепуталось у меня в мозгу. Один вид этой бумаги в таких обстоятельствах вызвал в моем воображении самые нелепые предположения.

– Или не можете прочесть?

– Конечно, – отвечал я, говоря себе, что он собирается сыграть со мной какую-нибудь шутку.

– Хорошо. В таком случае слушайте. Я хочу сделать вам такое предложение, де Марсак. Я отпущу вас на свободу и проставлю на пропущенном месте ваше имя, но с одним условием. Видите ли, король предоставил это на мое усмотрение, и я могу удовлетворить ваше честолюбие в высшей степени. Но предупреждаю, – прибавил он гордо, – что я сегодня не меньше, чем вчера, имею возможность отомстить вам. И если я соглашаюсь сегодня купить вас, то только потому, что это мне выгодно, а вовсе не потому, чтобы у меня нет другого выхода.

– Каково же будет ваше условие, виконт? – сухо спросил я, поклонившись и уже начиная понимать, куда он клонит.

– Лишь одно: что вы откажетесь от всяких притязаний на руку моей родственницы. Вот и все! – сказал он весело. – Кажется, простое и нетрудное условие.

Я поглядел на него с новым удивлением, совершенно пораженный и сбитый с толку этими словами и задавая себе сотню вопросов. Почему он, имевший полную возможность приказывать мне, явился сюда торговаться со мной? Почему он, державший меня в своей власти, снизошел до переговоров? Почему он, кому мои надежды должны были казаться дерзкими притязаниями, явился сюда, чтобы серьезно говорить о них? Почему? Я не мог разрешить этой загадки. Я стоял молча, уставившись на него. Смущение, удивление, сомнение, подозрения овладели мной, словно мне предложили французский престол.