В двенадцатом часу ночи, когда все разошлись, Сережа повел Горшкова в столовую комбината.

— Да ведь она закрыта, наверно, и потом у меня нет карточек, — нерешительно сказал Горшков.

— Со мной не закрыта, — важно ответил Сережа. — Я там свой человек: бывает, продукты на эмке возим. Примак грузовиков не дает.

Неподалеку от гаража длинный одноэтажный барак протянулся цепочкой освещенных окон. Минуя входные двери, Сережа привел I оршкова к заднему крыльцу, у которого громоздились бочки, пустые ящики, валялись крупно наколотые метровые дрова,

Сережа уверенно толкнул дверь. Запах кухни ударил в нос. Шипело на сковородах и в кастрюльках, глухо булькало в большом котле; клубы пара туманом поднимались над плитой. За длинным столом две женщины дробно стучали ножами, из-под которых вылетали кудрявые стружки капусты; третья, высокая, с сильной широкой спиной, но по-девичьи стройная, работала в сторонке. Она ловко расплющивала куски теста о стол, разминала их в ладонях, потом подбрасывала в воздух, и тесто падало прямо на противень, превращаясь в продолговатую лепешку. Движения поварихи были быстры, легки и точны, как у фокусника.

— Ольга Никитична, поесть бы надо, — громко сказал Сережа.

— Подождёшь, не барин, — не оборачиваясь, откликнулась она. — Днем-то где носило?

— Так ведь наше дело такое: в полночь, за полночь, а давай вези, — солидно сказал Сережа. — Я с товарищем…

— Сейчас… — Последняя лепешка шлепнулась на противень.

Повариха повернулась и, обтирая руки передником, подошла к дверям. Разглядев Горшкова, она удивленно воскликнула:

— Ах, это вы!.. — и сразу же посмотрела на дверь, будто кто-то должен был войти следом за ним. — И товарищ с вами?

— Нет. Я ведь ехал с ними попутчиком. Мы расстались. — Горшков посмотрел на разочарованное лицо Ольги и, словно извиняясь, добавил — Я у вас тут временно работаю.

Ольга кивнула.

— Стало быть, вы и есть Горшков? Мне Примак говорил: придет такой худой, стеснительный, ты, мол, Как хочешь, а покорми его пока без карточки. — Ока смахнула полотенцем крошки с маленького столика в углу и приказала Сереже: — Давай, елка-палка, тащи Халаты для себя и для товарища, доктор придет—всем достанется… v

Сережа принес из шкафчика два халата. И пока они с Горшковым надевали их, Ольга налила из большого котла две миски супу; так же ловко, как валяла тесто, метнула на стоя две деревянные ложки, несколько хлебных сухарей, поставила солонку. Сама присела рядом.

Краем глаза Горшков видел ее румяную щеку, белый колпак, влажную прядку волос.

— Не знаю, как вас и благодарить. Тогда дома угощали, теперь здесь…

— Да ну, что вы… — она махнула рукой. — Как доехали?.. Не портилась больше машина?.. Как Тимоша?

Горшков вспомнил, как нежно Тимка гладил шишку на лбу, и серьезно, без улыбки сказал:

— Он всю дорогу о вас говорил. Ольга покраснела и засуетилась.

— Да вы ешьте, ешьте. Я еще подолью. Девчонки? Где у нас там кисель от обеда остался?.. — Потом сказала, понизив голос, доверительно — Тимоша ведь адрес взял, обещался проведать. А уж до чего смешной и нескладный…

В эту ночь, укладываясь спать на простыне, под одеялом, Горшков смотрел, как Сережа, хозяйственно хмуря лоб, убирает в тумбочку принесенные из столовой свежие лепешки и сушеную воблу. Когда это он раздобыл белье? И топчан сколотил… А может, это Примак? Ох, уж этот Примак: «Ты как хочешь, а покорми его пока без карточки…», «Тимоша ведь адресок взял, обещался приехать…» Горшков сунул руку под подушку и нащупал кисет с деньгами. И вдруг тоска, давившая его все эти дни, ослабла, будто распался железный обруч, сжимавший сердце,

Сережа убрал продукты и стряхнул крошки.

— Теперь заживем мы с тобой богато, Константин Михайлович, богато!

— Богато… — Горшков сел на топчане и вдруг схватил Сережу за руку, притянул к себе. — Богато… — повторил он, ероша светлые волосы парня,

А тот, удивленный непривычной, неожиданной лаской, сидел, боясь пошевелиться. Потом тихо сказал:

— А ведь я без прав езжу, Константин Михайлович. Примак говорит, война все спишет. А мне уже скоро восемнадцать. Я хочу получить права, как у всех…

— Я тоже… — Горшков поймал удивленный взгляд

геоежи и засмеялся. — Ладно. Подучимся вместе, сдадим на «отлично». Только, знаешь, не надо величать меня по имени-отчеству. Зови как-нибудь проще… А теперь давай спать.

Сережка послушно погасил свет. Горшков с наслаждением растянулся под одеялом, заложив руки за голову. Хорошо засыпать, когда рядом ровное дыхание друга и домашнее тиканье невидимых ходиков,

К концу следующего дня первый прицеп был готов. Сварщик Логинов ровными, аккуратными швами намертво приварил продольные балки к тележкам орудийных передков, а пока Горшков и слесари ковали накладки, бортовые крючья, нарезали резьбу на стремянках, плотники подготовили деревянную платформу и борта. Когда вечером в гараж приехал шофер Обрезков, новенький кузов уже стоял на раме, крепко прихваченный стремянками.

Логинов в темных очках, пренебрегая защитным приспособлением, с особым шиком приваривал дышло к переднему траверсу. Не прерывая работы, он насмешливо посоветовал Обрезкову:

— А ну, Сашка, хватай кисть и ведерко, крась кузов. Не то механик кому другому прицеп отдаст.

— Ну-ну, поговори, — огрызнулся шофер. Но тут же скинул кожанку, закатал рукава гимнастерки и, отобрав У Сережи ведерко с краской, принялся за работу.

Когда Горшков вышел во двор, Обрезков вытащил из кузова своей машины небольшой мешок и подал ему,

— Бери. Картошка.

— Что вы, зачем?.. — смутился Горшков.

— Бери, товарищ механик. Это я по дороге нарыл, специально для тебя привез.

Позднее явился Примак. Молча дважды обошел вокруг прицепа, потом взял Горшкова под руку и повел за Ворота гаража мимо столовой к деревянному двухэтажному дому, где помещалась канцелярия комбината.

— Может быть, дать тебе денег до получки? Какой разговор! — И, как всегда, не дожидаясь ответа, продолжал: — Почему ты до сих пор не оформляешься? Некрасиво,

Они медленно шли через пустырь. Вечерело. Солнце, уже по-осеннему неяркое, склонялось к лесу; он начинался сразу, без опушки. Корабельные сосны, снизу щербатые, коричневые, а выше светлые, с гладкой корой, тянулись к мутному от заводского дыма небу. На сотни километров к северу, до самого океана, стоит глухой лес…

— Что у тебя на уме? — Примак остановился. — Ведь я уже дал команду оформить тебя, и баста. Пошли.

Он опять подхватил Горшкова под локоть и, вдруг изменив направление, потащил его через проходную будку во двор комбината.

Двухэтажные кирпичные корпуса замыкали с трех сторон большой двор; из открытых окон доносились ритмичные удары прессов, шварканье приводных ремкей. Около огромного штабеля ящиков рабочие нагружали автомашину. Грузчик, стоя во весь рост на кабине, разматывал веревку, ветер раздувал полы его брезентовой куртки. В центре двора сидели землекопы, свесив ноги в неглубокую траншею. Увидев Примака, они бросили цигарки, поплевали на ладони и взялись за лопаты: комья земли полетели на отвал.

— Это затея Николаева, секретаря райкома. Вилки, ножи, миски! Как тебе нравится? Идет война, а он думает об алюминиевой посуде! Он так и сказал: «В столовой завода, который делает танки, нет вилок. Рабочие едят дрянной измятой ложкой первое и второе. А ложку получают и сдают при входе». Я у него спрашиваю, при чем здесь Примак? А он говорит: «У вас есть оборудование, оно ржавеет. Нужно срочно наладить производство». Срочно! Что ты на это скажешь, Горшков? Ведь у меня есть свое начальство, я военный человек! А он мне: «Вы прежде всего коммунист, — и вынимает из стола бумажку. — А с кем надо, я уже договорился». Он договорился, а цех строить должен я!

Примак сжал локоть Горшкова и кивнул на рабочих.

— Ты думаешь, он мне дал людей, доски, стекло? Он дал мне папироску и посадил рядом с собой на диван: «Я вас знаю, Борис Григорьевич, вы все из-под земли достанете». Хорошенькое дело! Но я молчу: во-первых, построю такой цех, где, кроме ложек, останется место для дополнительного производства гранат; а во-вторых, я же не могу сказать Николаеву, что есть, например, такой Горшков, который хочет ехать на фронт, а не восстанавливать грузовики и возить на них песок, известь, камень, боеприпасы.