Зинаида Федоровна не стала наводить порядок. Она крепко завязала тесемки папки с неопубликованным рассказом и, положив ее обратно в тумбочку, забросала ворохом газетных вырезок и старыми конспектами.

Неожиданно зазвонил телефон.

В трубке зарокотал знакомый басок:

— Зинаида Федоровна? Это я, Розов. Звоню с вокзала. Все в порядке: уехал с комфортом, кланяется, целует. Велит вам беречь себя и поскорее выздоравливать.

Зинаида Федоровна усмехнулась:

— Спасибо за внимание. Между прочим, товарищ редактор, я с вами совершенно согласна в том, что необъяснимых явлений в наше время не бывает.

Мгновение, когда, повинуясь поднятой палочке, умолкает зал, настораживается оркестр, а по ту сторону занавеса — Иван Андреевич это хорошо знал—волнуются артисты, — это мгновенье, казалось, было утеряно…

Иван Андреевич воспринимал спектакль как море — неизменно прекрасное и зовущее, но всегда переменчивое… А в тот вечер все, что происходило вокруг, напоминало какой-то хорошо смазанный и отрегулированный механизм — вовремя появлялись и уходили артисты, осветители наводили лучи прожекторов, оркестр играл слаженно и уверенно: еще бы, эти люди знали свои партии наизусть, как Иван Андреевич партитуры; казалось, оркестр мог обойтись без дирижера.

Иван Андреевич испугался. Он взглянул на первую скрипку. Лунин играл, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь; его густые волосы вздрагивали, когда он резко опускал смычок, вздрагивала и правая щека — полная и морщинистая; он будто слушал только самого себя, и его побледневшее лицо с плотно сжатыми губами было строгим и неуловимо помолодевшим. «Нет. Этому не изменило вдохновение», — подумал Иван Андреевич и немного успокоился: значит, не старость, ведь Лунин старше его.

Это случилось после шестнадцати тактов фортиссимо. Оркестр замер на мгновенье, как волна перед тем, как обрушиться на берег. Сейчас должна была выйти Веригина.

Лунин приоткрыл один глаз и посмотрел на Ивана Андреевича. Это значило, что скрипач ждет указаний, которых нет в партитуре. Иван Андреевич повернул сжатую в кулак правую руку ладонью вверх. Стоило ему, плавно качнув кистью, разжать пальцы, и вместе с музыкой ожила бы застывшая у рампы, словно упавшая с неба, большая Снежинка. Он ждал взрыва аплодисментов, обычных при выходе солистки, но в зале раздалось лишь несколько хлопков — они не могли бы заглушить робкого пиччикато. Иван Андреевич разжал пальцы.

Теперь Лунин играл открыв глаза. Лицо его было спокойно, буднично. Он деловито пощипывал струны и смотрел куда-то в потолок.

Иван Андреевич всегда чувствовал настроение зрителей. Но публика бывает разная, и, может, поэтому у него с годами выработалось снисходительно равнодушное отношение к зрительному залу. Его не задели жидкие хлопки, встретившие выход известной танцовщицы, но когда Ветер, который играл со Снежинкой — кружил и швырял ее под вьюжный свист флейт и кларнетов, — схватил танцовщицу и высоко поднял, будто намереваясь бросить в притаившийся оркестр, — в эту минуту сзади Ивана Андреевича раздался отчетливый шепот:

— Бедный парень. Он едва ее поднял, смотри…

— Еще бы, такую тетю.

«Варвары!» — возмущенно подумал Иван Андреевич.

Ночью он долго размышлял о театре и о себе. Уснуть мешали тикающие на тумбочке часы; когда проходил запоздалый троллейбус, за окном вспыхивали трескучие голубоватые искры, их отсветы ложились на обои, как луч прожектора на закрытый занавес. А потом взошла луна, и тюлевые гардины стали прозрачными; их затейливый рисунок напоминал хоровод пляшущих снежинок.

Иван Андреевич взял с тумбочки будильник и сунул его под подушку.

— Почему ты не спишь, Ваня?

Тумбочка, разделяющая кровати, мешала видеть лицо жены, но по звуку голоса Иван Андреевич понял, что разбудил ее. Он хотел извиниться, но вместо этого сказал:

— Муторно мне, Соня…

Софья Викторовна села на кровати, погладила теплой рукой волосы мужа и потом слушала его — молча и задумчиво.

— …Понимаешь, Соня, когда вдруг не почувствуешь этого холодка в спине… И спектакль начинает казаться какой-то мешаниной… Да нет, ты, наверно, не понимаешь.

— Конечно, один ты все понимаешь. У тебя и зрители — варвары. — Софья Викторовна зевнула. — А где будильник? Давай его сюда, не то я просплю отправить Борьку в школу.

С тех пор прошло порядочно времени, но воспоминанья о том вечере нет-нет да и тревожили Ивана Андреевича, и почему-то именно в те дни, когда он должен был вести спектакль.

В один из таких дней Софья Викторовна, сидя на пу-фуме перед туалетом, выдергивала кусочки бумаги, на которые были накручены ее локоны, и резким голосом, задевающим музыкальный слух Изана Андреевича, говорила;

— Невероятно! Лара проучилась десять лет, а Борик уже в восьмом классе, и за все эти годы ты ни разу не был в школе!

Иван Андреевич сделал страдальческое лицо:

— Но у меня сегодня спектакль…

— У всех — спектакль! Дочка твоего концертмейстера Лунина уж два года как окончила школу, а он все же согласился сыграть для ребят. Марковская споет, Новикова станцует, а ты не считаешь нужным просто пойти послушать, как твой собственный сын читает стихи.

— Стихи? Да он же их никогда не любил, — удивился Иван Андреевич. — Борька увлекается стихами! Вот не знал.

— Ты многого не знаешь и не видишь — не только в семье, но и в театре, — заметила Софья Викто-розна.

— Но ведь ты никогда прежде не требовала, чтобы я ходил в школу, да еще на какие-то концерты.

Софья Викторовна укоризненно посмотрела на мужа:

— Ты забываешь, что я член родительского комитета, кстати, той школы, над которой шефствует твой театр… А потом, мне, как и каждой женщине, приятно прийти хоть раз в жизни на вечер под руку со своим мужем.

— Ну хорошо, — устало согласился Иван Андреевич, — довольно, я пойду.

Жена сразу остыла. Она выдернула из волос последнюю бумажку и посмотрела на часы.

— Надень новый костюм, Ваня.

— Нельзя, Сонюшка. Прямо из школы придется идти в театр. Сегодня Веригина в шестидесятый раз танцует Снежинку: будут чествовать, поздравлять, а я — в сером костюме.

Софья Викторовна пожала плечами:

— Несравненная Веригина… Впрочем, надевай что хочешь, только поскорей.

В окнах сияли разноцветными иглистыми пучками света зажженные елки. С неба падали редкие крупные хлопья снега, мальчишки катались на узких ледяных дорожках, протертых вдоль панели.

Софья Викторовна взяла мужа под руку.

— А помнишь, Ваня, как мы вели этой дорогой Ларочку в первый класс? Ты в тот год окончил консерваторию, и у тебя были только одни хорошие брюки.

— Про брюки вспоминаю, — тихо ответил Иван Андреевич. — Ты их утюжила каждое утро.

Но он вспомнил не только брюки… После получения диплома прошли годы, прежде чем удалось встать за дирижерский пульт оперного театра; лучшие годы ушли на бесконечные ожидания в приемных театральных дирекций, на беготню по урокам, расписку партий с партитур. А эта женщина всегда говорила: «Не вешай нос!»— тогда тембр ее голоса не казался таким раздражающим. Она верила в талант Ивана Андреевича — неизменно, упорно. Футляр с ее виолончелью перекочевал сначала в прихожую, потом в чулан, а она стирала, штопала, мыла полы, чистила картошку своими тонкими быстрыми пальцами, которые могли бы стать пальцами музыканта…