Рассказчик перевел дыхание и вздохнул с явным сожалением.

— Конечно, граждане, я не в силах передать, как у того старика получилось: ну, просто как по книжке читал. Колька, помню, заслушался, даже ногу перестал тереть.

«Откуда, — спрашивает, — ты, дедушка, эту историю разузнал?»

А старик улыбается.

«Откуда же, — говорит, — из малахитовой шкатулки».

Тут и меня любопытство взяло:

«А правда ли, отец, что тот сказочник за свою шкатулку орденом награжден, да мало того — и еще Владимир Ильич его к себе приглашал?»

Тут, смотрим, старик улыбаться перестал, глядит мимо нас, и глаза у него словно туманом подернулись.

«Правда, — говорит, — только в те времена у сказочника ни шкатулки той, ни ордена еще не было. И товарищ Ленин не в Кремль его вызывал, а как бы это вам сказать… ну, вроде бы сам сюда приходил. Вот здесь же, в глухих местах, у горы Денежкин камень, на Сорочьем урочище, они и встретились. Сказочник издали его заприметил: идет по тропке человек, одет по-простому, только на городской лад, не старатель он, потому без каелки, и не охотник — ружья при нем нет. Подошел ближе — Ленин! И хотя сказочнику уж много за сорок перевалило, а сробел перед Ильичем: застрял не лучше того пня, возле которого стоял, — и ни с места. А Ильич прищурился и пошел навстречу — одна рука в кармане, другая протянута, как для друга, и бородка торчит. «Здравствуйте, здравствуйте», — и по имени-отчеству называет сказочника, будто старого знакомого. И вдруг засмеялся громко, да совсем не обидно. «Я, знаете ли, судя по вашим сказам, представлял вас себе огромным лесным великаном, этакая косая сажень. А вы, оказывается, совсем простой человек». Ну, тут у сказочника вся робость прошла. И Ленин, видно, об этом догадался: «Вот и отлично, — говорит, — стало быть, мы можем с вами по-простому побеседовать. Садитесь, пожалуйста, на этот пенек и рассказывайте, как живете, какие сказы народу готовите?» Стал тут сказочник свои заботы выкладывать. Порой, мол, сомненье берет, о чем да как рассказывать. А Владимир Ильич голову чуть наклонил, слушает, не перебивает, только бородку пощипывает. А потом, откуда ни возьмись, появилась у него на ладони малахитовая шкатулка дивной резной работы. «Вот это мне ваши уральские рабочие подарили. Посмотрите, какая прелесть, сколько в ней мастерства, сколько великолепного труда! А ведь простыми мужицкими руками сделана. Вот и напишите о тех, кто ее сделал. Это трудная задача, да я знаю, вы справитесь». Сказал так Ильич сказочнику, в глаза заглянул и пошел своей дорогой, прямо на полночь.

Далеконько ушел, а его все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут…

Рассказчик умолк и полез в карман за кисетом.

— Ну, а дальше что?.. — спросили разом несколько голосов.

— Дальше?.. — Дядька покосился на чуть посветлевшие окна, за которыми утихала пурга, оглянулся на спящего каменным сном шофера и строго сказал своему грузчику — Иди, Коля, прогрей его машину. Пусть ещё отдохнет.

И когда грузчик скрылся за дверью, продолжал:

— Дальше было так: пока старик рассказывал, ночь-то и прошла. Петухи кричать начали — это в Косом Броду, видно, мы до него самую малость впотьмах не доехали. Костерок наш погас, старик прощаться стал. Мы ему: спасибо, мол, дедушка. Больно хорошо рассказываешь, так бы и слушали. А он поглядел на край солнышка за горой, на розовые облака над лесом. «А коли вас за сердце тронуло, то и я рад. Для того и рассказываю». А у самого глаза вроде бы к слезе. Ну, чего удивляться, известно, старый человек. Полез он в карман за платком, плащик-то и расстегнулся. Смотрим, а на пиджаке на стариковом орден Ленина заблестел чистым золотом. Ну, тут мы стали уговаривать деда сесть в машину, подвезти, значит, хотели. Только он отказался: «Через лес напрямик дойду. Люблю по родной земле ходить, травинки, камешки разглядывать; к дерезу прислонишься, а оно шумит, с ветром разговаривает. Если тот разговор понимать, такие ли сказы услышать можно!» — сказал так, палку свою подхватил, плащик застегнул и в лес ушел, ровно и не было его.

Чернявый замолчал.

Со двора доносился глухой шум прогреваемого мотора, за перегородкой послышалась возня — это уже проснулась хозяйка.

Мужчина в углу поправил повязку на щеке и отчетливым голосом сказал:

— Рассказ твой — выдумка. И особливо насчет ножика, который всякое железо рубит, соврал ты, не задумался.

Дядька хитровато прищурил черные глаза.

— Забыл сказать: когда старик прощался, свой ножик мне подарил. «Возьми, — говорит, — старому он ни к чему, а тебе в бродячей шоферской жизни сгодится и памяткой о встрече останется». Вот как было дело. — Дядька сунул руку под разостланный на сундуке полушубок и достал нож. В полумраке блеснуло вороненое лезвие. Насмешливо подмигнул своему пассажиру: — Айда испробуем! Только на чем бы?

Мужчина пожал плечами, достал портсигар нержавеющей стали и бросил его на половик.

Дядька встал на колени, раздвинул половики и положил портсигар на доски.

— Последний раз спрашиваю: стоишь на своем, щека?

Мужчина насмешливо кивнул. Дядька вскинул над головой руку, крякнул и ударил. Булат пробил портсигар с такой легкостью, словно это был ломоть хлеба, и ушел глубоко в доски.

— Как в сказке! — воскликнул долговязый парень с соломенными волосами.

Он с трудом вытащил нож и осмотрел его. Остальные столпились вокруг.

На полированной поверхности лезвия не было ни одной зазубринки. К рукоятке летели крылатые коньки, перевитые развевающейся лентой. Рядом стояло клеймо. «Иван Крылатко. 1850 г»..

— Вот это мастер был! Силен! — раздались голоса. Хозяйка повернулась от печи, перестав греметь ухватами.

— Эй, ребята, кто помоложе, принесите воды из колодца.

Коля взял ведро, а дядька растолкал спящего шофера.

— Вставай, друг! Машину твою мы прогрели. Вези свой срочный груз. Дорожка — наша. — Он протянул руку к окну. — Смотри!

Вьюга кончилась. Небо очистилось от облаков, и солнце светило в окна. Стекла подернулись прозрачным узором. Это крепчал мороз, предвещая тихую погоду и добрый путь, — как в сказке.

Из-за щербатой кромки далеких гор медленно вставало бледное декабрьское солнце. Оно выгнало синие тени из глубоких оврагов, поднялось над острыми верхушками елей и отразилось холодным огнем в заледенелых окнах изб.

Лес еще дремал. Скованный безветрием, он стоял неподвижной стеной, только сосны, роняя с высоты рыхлые комья снега, шуршали, вздрагивая освобожденной ветвью. Пурга перед рассветом унеслась на восток в курганские степи, оставив, после себя пухлые волны застывших сугробов.

Машина стояла у распахнутых ворот крытого двора. Горшков, присев возле переднего колеса, возился с гайками.

— Товарищ, подвези попутно до Каргополья.

у Горшков выпрямился. Перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял мужчина в башлыке. Воротник его полушубка был поднят, из-под него виднелась повязка на щеке.

— В Курган ездил, к зубному. Две штуки выдернули. Болит, спасенья нет. А эти, — он кивнул в раскрытые ворота, где возле машин хлопотали шоферы, — ещё долго провозятся. Посади, сделай милость. Я ведь твою машину прогревал.

— Да садитесь, пожалуйста, — сказал Горшков и распахнул дверцу кабины. — Сейчас и поедем, только гайку подтяну.

Через минуту он сел за руль, бросил под ноги баллонный ключ и захлопнул дверку.

Навстречу двинулся редкий на опушке, просвеченный солнцем березняк, и гостеприимное село Просвет осталось за поворотом.

Пассажир сидел, откинувшись в угол кабины, ладонью поддерживая щеку. Голова его покачивалась в такт движению. Мотор быстро нагрелся, стало тепло. Горшков расстегнул полушубок и закурил. Дорога была безлюдна, только однажды проехали крестьянские розвальни с хворостом да на узком крутом перевале попался навстречу «виллис»; он забуксовал в глубокой колее, и Горшкову пришлось взять вправо и остановиться. Люди, сидевшие в «виллисе» позади шофера, выпрыгнули в снег и принялись подталкивать свою машину; пробегая мимо грузовика, один из них, одетый в короткую меховую тужурку с поднятым воротником, приветственно помахал рукой Горшкову. Тот улыбнулся в ответ, не спеша завел мотор и поехал своей дорогой.