Люди растерянно переглянулись. Человек в куртке машинально поправил грязной рукой очки, и Горшков понял, почему у него так перемазано лицо.

— Что же вы не остановили двигатель сразу, как только он начал стучать?

— Я же не моторист, — сказал очкастый. — Моторист с директором побежали в кладовую.

Горшков вытер пальцы, отдал очкастому тряпку и присел на край ящика, заполненного старыми поломанными деталями.

Мужчина снял очки, вынул неожиданно чистый носовой платок и вытер свое одутловатое лицо; теперь, без очков, с близоруко мигающими глазами, оно выгляделовиноватым и беспомощным.

— Что же делать? Ток будет только с семи. Люди утром останутся без хлеба. Этого нельзя допустить… Лейтенант Примак обнадежил меня, товарищ Горшков,

Шофер «виллиса» прикрыл рот ладонью и зевнул.

— Да что тут сделаешь, Антон Ильич? Вы же сами видите, делать нечего. — Его сонный вид, недовольный тон и то, как он нетерпеливо вертел в руке ключи от машины, — все это говорило яснее слов, что уже глубокая ночь, да и день был нелегкий, а дома ждет постель, и надо бы, наконец, покинуть эту тесную, пропахшую соляркой будку.

Антон Ильич не обратил внимания на эти слова, зато Горшков пристально смотрел на руки шофера, вернее — на ключи, которые тот вертел в пальцах: да ведь тут же за дверью стоит «виллис», оборудованный добавочной силовой передачей!

Горшков перевел взгляд на генератор, установленный прямо против дверей, и резко встал с ящика. В это время на пороге появился запыхавшийся подросток с комсомольским значком на спецовке. В руке он держал поршень.

Горшков не дал ему опомниться.

— Поршень ни к чему: двигатель вышел из строя. Есть у тебя запасные приводные ремни?

— Есть… Вон в том шкафчике, две штуки… А что?

— Сшивай их немедленно. А Игнат подгонит «виллис» прямо к двери… Накинем ремень на заднее колесо.

Перемазанное лицо Антона Ильича сразу повеселело.

— Как это мне в голову не пришло? Ведь это же просто! Поворачивайся живее, Игнат!

Шофер осадил машину вплотную к раскрытой двери. Он протиснулся в будку, бросил на пол запасное колесо и стал снимать с него резину.

— Да вы не встревайте, Антон Ильич. И так уж возсе измазались. Сами сделаем.

Но Антон Ильич только азартно махнул рукой и принялся помогать слесарям. Они закрепили, как велел Горшков, три колеса, а четвертое подняли на домкрат и сняли. Игнат поставил вместо него диск без резины.

Подготовка была закончена. Вытирая лоб, все собрались вокруг Горшкова и моториста, сшивавших ремни. Потом соединили ремнем диск «виллиса» со шкивком генератора, Антон Ильич помогал продергивать сыромятные полоски. Через несколько минут был закреплен последний стежок.

Теперь все смотрели на Игната. Он вытер ветошью руки, надел ватник, застегнул на все пуговицы.

— Попробуем? — и ухмыльнулся так беззаботно, что всем стало ясно: парень сильно волнуется. Он кое-как протиснулся через загороженную машиной дверь, сел за руль, пустил мотор.

Ремень дрогнул, сдвинулся и пополз от двери. Шкив генератора закрутился плавно, набирая обороты. Все повернули головы к распределительному щиту.

Гул, мотора окреп, стал слитным и басовитым, ремень тонко зашелестел. Если бы не стремительно проносящиеся сшивки, можно было бы подумать, что он остановился. Стрелки на приборах качнулись, ожили, медленно пошли вправо. Под потолком затлела темно — красная подковка; вот она побагровела, пожелтела, и вдруг будку залило белым электрическим светом. В открытую дверь стало видно, как двор опоясался цепочкой фонарей, вспыхнули окна в корпусе.

Антон Ильич вынул часы. Они показывали пять минут третьего. Прошло пятьдесят пять минут с тех пор, как Примак позвонил в гараж,

В кабинете директора хлебозавода топилась печь. На письменном столе лежала разломанная пополам буханка свежеиспеченного хлеба, стояли две жестяные кружки с кипятком. Антон Ильич все присматривался к Горшкову, машинально катая в пальцах маленький стальной шарик, найденный в картере двигателя. Директор завода, однорукий смуглый человек в грязновато-белой спецовке, надетой поверх гимнастерки, следил, как отражается в шарике свет настольной лампы, хмурился и зло покусывал нижнюю губу.

— Как же он все-таки попал в цилиндр? — спросил Антон Ильич.

— Это могло случиться во время чистки двигателя, по небрежности моториста, — ответил Горшков, с трудом сдерживая зевоту. Он сидел, устало опустив плечи, и грел натруженные пальцы о кружку с кипятком. Глаза у него слипались.

— Сволочь! Отдам под суд, — сквозь зубы сказал директор. — На фронте я бы его расстрелял.

Антон Ильич поморщился.

— Давно он у тебя работает?

— Когда я из госпиталя сюда пришел, уже работал. А вообще-то он, как началась война, из школы ушел. С тех пор здесь.

— А родители что ж? Директор слегка смутился.

— Мать жива. А отец и старший брат под Смоленском погибли.

— Пришли его сюда. А сам побудь где-либо. Ты со своим свирепым лицом только испортишь разговор.

Директор ушел. Антон Ильич отломил кусок хлеба и принялся жевать, задумчиво уставившись в темный угол комнаты. Под его расстегнутой курткой виднелась на пиджаке орденская колодка, защитные шерстяные галифе порваны на колене. «Это, наверно, когда выбирались из будки», — вспомнил Горшков. Грузному Антону Ильичу было не протиснуться мимо несущегося приводного ремня, моторист хотел остановить генератор. «Я тебе остановлю!»—пригрозил Антон Ильич и кое-как выбрался в окно.

В дверь постучали. Вошел моторист. Он покосился на укрепленную с обратной стороны двери табличку «Без дела не входить» и остановился на пороге.

Антон Ильич внимательно оглядел подростка.

— Закрой дверь, подойди сюда. Ты зачем же снял комсомольский значок?

— Раз так получилось, какой я теперь комсомолец?.. — Паренек запинался. Казалось, что он вот-вот заплачет. — Кондратьев говорит: «Иди, сейчас Антон Ильич у тебя билет отберет, а завтра я тебя с работы сниму…» — Он теребил в руках шапку и смотрел в пол.

Антон Ильич сердито кашлянул, спросил у моториста, как его зовут.

— Павел.

— Так вот, Павел, Я никак не допускаю, что ты мог намеренно сделать аварию. Может, по небрежности? Валяется там у тебя вокруг движка всякое барахло…

— Не знаю, не знаю… Честное комсомольское… — Моторист обеими руками прижал к груди свою драную меховую шапку.

— А это? — Антон Ильич разжал ладонь и показал шарик.

— Мой… Мы там сделали столик-игру, «китайский бильярд» называется… — Павел умоляюще протянул шапку к Антону Ильичу. — Только я его никуда не подкидывал…

Горшков слушал разговор, всматривался в лицо Антона Ильича и думал о том, что где-то когда-то уже видел этого человека. А молоденький моторист напомнил Горшкову его самого, когда он был подростком.

Горшков спросил:

— Павел, ты закрываешь гнезда в двигателе, когда вывертываешь форсунки или краники?

— Краники? Постойте… — Павел смотрел на Горшкова широко открытыми мальчишескими глазами. — Краник… Ну да, я как раз вчера вывертывал продувной краник, у него рычажок поломался… А в будку зашли ребята…

— Какие ребята? — поинтересовался Антон Ильич.

— Да наши, из ФЗО. Мы стали играть. У меня таких шариков много. И гнездо в движке я не заткнул, никто мне этого никогда не объяснял, товарищ Николаев…

Фамилия Николаев в сочетании с неуловимо знакомыми чертами лица вдруг вызвала в памяти Горшкова образ молодого усатого человека в кожанке, с маузером на боку.

Словно откуда-то издалека донесся стук двери, захлопнувшейся за мальчишкой-мотористом. Горшков вздрогнул, кипяток из кружки расплескался по столу.

Дверь распахнулась. С порога директор крикнул:

— Ну как, что с мотористом делать?

— С мотористом?.. — Николаев снял очки и рассеянно поскреб концом дужки свой седой висок. Нехотя ответил — Инструктировать надо. Где инструкция?

— Какая еще инструкция? Я его под суд отдам, стервеца такого!