За окном крутился мелкий сухой снег, и мороз вовсю разрисовывал стекла, а мы лежали на жестких клеенчатых кушетках в одних плавках, и большой термометр под электрическими часами показывал плюс двадцать четыре градуса. Тридцать минут между заплывами Борис Владимирович требовал проводить лежа на спине, без движения, и когда кто-нибудь из самых нетерпеливых пробовал сесть и почитать книжку, наш тренер неожиданно появлялся в дверях и, насмешливо глядя на нарушителя, говорил, обращаясь ко всем: «Вот вы перворазрядники и мастера. Откровенно говоря, я удивляюсь, как это вы, не научившись подчиняться режиму, добрались до такого класса. А ведь каждый из вас, уж конечно, метит в чемпионы».

Борис Владимирович не любит много говорить: у него своя, особенная манера «вправлять мозги». Помню, однажды мне вздумалось решать кроссворд, а так как записывать слова лежа на спине трудно, то весь «полумертвый» получас я просидел по-турецки, положив журнал на колени. Когда время отдыха истекло, в раздевалку быстрым шагом вошел Борис Владимирович и скомандовал:

— Виктор Шрамков и Юрий Горохов, на старт. Зачетный заплыв кролем на сто метров.

Это было неожиданно: выпускать против Юры меня, самого молодого в команде, который всегда проигрывает ему три-четыре десятых секунды. И особенно это казалось мне несправедливым потому, что в бассейн уже пришла Анка Палка со своими девчатами, среди которых, конечно, находилась и Света Ларионова.

Как назло, я вчера, гуляя со Светой в Летнем саду, дал ей обещание, что еще в этом году выйду на одно из первых мест. Потом я рассказал об этом разговоре Юре, и он похвалил меня: «Молодец, малыш, нужно держать в сумке маршальский жезл. А то какой это спортсмен, если он сам не верит в себя?»

Бассейн окружили со всех сторон. Еще бы! Каждому было интересно посмотреть, как Юра пойдет сто метров: никто не сомневался, что осенью на этой дистанции он заберет кубок. Я поймал на себе взгляд Светы Ларионовой, и мне стало здорово не по себе: «Проклятый кроссворд! Теперь Борис Владимирович специально выставляет меня на верный проигрыш». Я взглянул в прищуренные глаза нашего тренера и вдруг сразу забыл обо всем, кроме его всегдашних слов: «Пловец на старте должен ощущать в себе пружину, которая обязана мгновенно сработать на разжатие». Я немедленно согнул колени и отбросил руки назад.

Гонг, прыжок… И вот передо мной уже стенка бассейна; я не видел ее, но по ударам сердца чувствовал, что она рядом. Переворот, толчок ногами и снова вперед! На короткой дистанции пловец сразу отдает все силы — «разматывается до конца», как говорит Борис Владимирович.

Когда, оглушенный и ослепленный, я коснулся «последней» стенки, меня встретили аплодисментами; достаточно было посмотреть на улыбку Светы, чтобы понять: заплыв выиграл я! И действительно, Юра отстал от меня на полкорпуса. Борис Владимирович недоуменно поглядывал то на секундомер, то на Юру, то на меня.

— Ничего не понимаю! Юра прошел не только ниже своих возможностей, но еще проиграл более слабому Виктору, который вдобавок просидел полчаса, скрючившись над кроссвордом.

— Над кроссвордом, во время отдыха? — переспросила, нахмурившись, Анка Палка. — Накануне ответственнейших соревнований ты, Шрамков, позволяешь себе наплевательски относиться к соблюдению режима? Я вынесу этот вопрос на судейскую коллегию.

Получить замечание от четырехкратной чемпионки республики, да к тому же председателя судейской коллегии, не очень-то приятно, особенно перед поездкой за границу. Еще отстранит от соревнований. Она не пожалеет: уж ударит, так ударит! Недаром же прозвали ее «Анкой Палкой». Но радость победы была так велика, что я только пожал плечами.

Хотя мы с Юрой друзья, мне все же было приятно выиграть у него заплыв, но если бы я мог предвидеть, что из этого получится, то, уж наверно, не радовался бы. Не знаю, от кого это пошло, но назавтра все говорили, что Юра нарочно проиграл заплыв, не желая конфузить меня перед Светой. Ребята откровенно посмеивались надо мной. Борис же Владимирович вовсе перестал смотреть на Юру: он всегда так поступает, если очень сердится. А дня через два во время «полумертвого» получаса к нам в раздевалку явилась Анка Палка. Вид у нее был такой, что мне сразу стало скучно. Я взглянул на Юру, но мой друг лежал на спине и спокойно смотрел в потолок, словно не замечал колючего взгляда главного судьи.

— Юрий Горохов, — грозно начала она, — твой поступок недостоин звания советского спортсмена, а тем более комсомольца.

— Спортсмена, комсомольца… Ну что ты, Аня, делаешь из мухи слона! — Борис Владимирович стоял в дверях, растирая свою широкую спину полотенцем; он, видно, вышел из душа — капли воды блестели на его словно вырезанном из коричневого дерева теле. — Ведь это же в конце концов произошло не на соревновании.

— А ты не думаешь, что твой либерализм может привести к тому, что Горохов или кто-нибудь другой выкинет подобный номер и на соревновании?

— Я не оправдываю Юру. Я тоже возмущен. Но в то же время, если как следует разобраться, в его поступке есть что-то по-настоящему товарищеское… — Борис Владимирович задумчиво прищурился, и мне даже показалось, что в глазах его мелькнуло выражение нежности. Он вдруг положил руку на сильное смуглое плечо жены. — Эх, Аня! Молодость проходит, мы черствеем и многое забываем. Вспомни Чижика.

И тут произошло неожиданное. Четырехкратная чемпионка, неумолимый председатель судейской коллегии, строгая ревнительница правил и инструкций вдруг смутилась и улыбнулась. Так улыбнулась, что я впервые понял: Анна Павловна еще молода и красива.

— Оставь, пожалуйста… — покраснев, сказала она и какой-то, особенно легкой походкой вышла из раздевалки.

Борис Владимирович сел на табурет и накинул на плечи полотенце. Он улыбался каким-то своим мыслям. Потом вздохнул и почему-то покосился на дверь.

— Только вы лежите, соблюдайте правила отдыха, а я вам расскажу про одну девушку, которая кое-чем походила на нашего Юру. Мне кажется, рассказ будет к месту.

Ясно, что мы навострили уши, а Юра даже привстал с кушетки, но Борис Владимирович погрозил ему пальцем, а потом закрыл глаза и заговорил:

— Помню далекое солнечное утро — ни облачка, ни ветерка. Вижу морской причал и худышку-паренька с фанерным чемоданишкой в руке и, вероятно, с таким же светлым упрямым хохолком на голове, как у нашего Юры. Парнишка хмурил лицо и старался держать плечи повыше: он думал, что так выглядит старше своих восемнадцати лет. Наверно, тот паренек был очень смешной, потому что вахтенный матрос развел в улыбке выгоревшие до цвета мочалки брови и крикнул: «Старшой! Роман Петрович! До тебя здесь один чижик пришвартовался». А двое мальчишек, что сидели на причале, свесив в воду ноги, засмеялись: «Верно, чижик! Смотри, как нахохлился!»

Тут появился худощавый дядька в белом кителе. Форменная фуражка на нем была мятая, старенькая, а лицо длинное и сильно загорелое: ни дать ни взять — жёлудь. Он с ходу спросил у паренька: умеешь ли, мол, плавать? А тот еще больше нахохлился: «У меня разряд. Вот моя книжка. Я вчера приходил, оставил заявление». Ну, инструктор назначил тому чижику разные испытания, и, между прочим, с монетами. Вынул из кармана горстку и говорит: «Ну, зажми в кулак и ныряй. Тут вода чистая, пересчитаешь. Да камушек со дна прихвати». Борис Владимирович прервал рассказ и покосился на меня. Ребята заулыбались: каждому из нас в свое время наш тренер назначал такое испытание. А я, помню, еще ошибся на десять копеек.

— Старшой остался доволен тем пареньком, — продолжал Борис Владимирович, — «Легкие, — говорит, — у тебя хорошие, и в плечах ширина намечается». Усадил его рядом с собой на груду пробковых поясов и принялся расспрашивать: «По объявлению пришел? А чего ищешь? Заработки здесь небольшие. Может, просто отдохнуть и позагорать решил?» Парнишка отвечает: «Я работать буду, Роман Петрович, честно! И тренироваться… А осенью поеду в институт физической культуры, добиваться. Мне без плаванья не жить!»