Примак потер виски. Лицо его было бледно и казалось небритым.

— Вчера в семидесяти километрах от Кургана, на Сибирском тракте у Кривого Колена, Обрезков сорвался с обрыва в озеро… Вместе с машиной. Лед не выдержал… Вот капитан Смоляков расследует…

— У Кривого Колена?.. — растерянно повторил Горшков. — Как это случилось?

— Я знаю? Он меня спрашивает! Лихач! Повышенная скорость.

— Подождите, Борис Григорьевич, — сказал капитан. — Мне хочется знать мнение вашего механика.

Горшков ясно, словно это было только вчера, представил себе затененную вековыми соснами дорогу, щербатую коричневую скалу, уходящую отвесно в озеро, и Надю: через плечо перекинута коса, в ладонях — земляника…

— У Кривого Колена крутой поворот. Но Обрезков — опытный шофер. Кроме того, он знал, какой груз везет.

— Об этом мог знать не только Обрезков, — сказал капитан. — Давайте уточним. Груз срочный. Необходимый для производства боеприпасов. Понимаете?

Горшков резко повернулся, озадаченно посмотрел на Примака, но тот только рукой махнул.

— А!.. О чем вы говорите, товарищ Смолякоз? Разве есть какие-нибудь факты?

— В том-то и дело, что нет, — со вздохом ответил капитан. — Мы нашли только обрывки брезента на кустах и с десяток рассыпанных деталей. Тридцать метров глубины…

Примак сел на табурет и опустил голову.

— Такой молодой парень! Такая машина! Семь тонн деталей…

Все надолго замолчали. Где-то на Шарташе тревожно вскрикнул паровоз. Горшков снял шапку. Потом опять надел.

— В производстве получится перебой, Борис Григорьевич?

— Четыре дня продержимся. А дальше встанем. Не хватит чеки и трубки. И это — когда на фронтах намечаются такие дела!

Примак смотрел на Горшкова с волнением и ожиданием. Горшков понял.

— Я жду ваших приказаний, товарищ лейтенант. Примак, резко хромая, подошел к столу, зашелестел

бумагами.

— Вот письмо на завод. Возьми самую лучшую машину. Надеюсь на тебя. Выезжай немедленно. Я должен через четыре дня иметь детали.

Перед Курганом, километрах в семидесяти, тракт сначала неприметно для глаза, а потом все круче забирает в гору, и от этого начинает казаться, что вековые деревья, сдавившие с двух сторон дорогу, растут криво: вот-вот повалятся и подомнут грузовик вместе с одиноким шофером. Нет здесь жилья поблизости. Вокруг не взгорьях и увалах тесно растут голые сосны, а в лога> и овражках — длиннолапые ели, корявые осины, непролазные чащи ольшаника, В провалах притаились под снегом глубокие лесные озера. Ударяется в тяжелые сугробы и глохнет выхлоп мотора, будто он начал давать перебои, и шофер наклоняет голову, тревожно прислушивается, пальцы крепче сжимают руль, а нога сильнее давит на педаль, чтобы засветло миновать эти хмурые, глухие места.

Перевал подкатывается незаметно — дорога делает петлю и вдруг падает до горизонта, как подрубленная береза, прямая и белая, в поперечных черных проталинах. Тяжелый грузовик сам набирает скорость и летит вниз бесшумно, словно коршун с неба, лишь хрусткий наст подпевает колесам да морозная пыль — куржак — оседает на ветровом стекле. Заманчиво наверстывать здесь потерянные путевые минуты, но не увлекайся, водитель: в конце прямого трехкилометрового спуска опасное место; по неписаной шоферской географии называется оно Кривым Коленом. Тракт словно обрывается, круто поворачивает, обходя глубокий провал. Начинай издали притормаживать, не тормозами — мотором, а не то раскрутит машину по скользкому насту и пропадешь к чертовой матери, как веселый шофер Саша Обрезков. Только останутся висеть на жестких ветвях кустарника клочки брезента.

Теперь они уже почернели, смерзлись на ветру и кажутся сморщенными пожухлыми листьями, уцелевшими с осени. Других следов страшной аварии не сохранила твердая скала, а прорубь на озере затянуло свежим ледком и замело глубоким пушистым снегом.

Горшков постоял на краю обрыва со снятой шапкой в руке, поежился на ледяном ветру. Перед самым обрывом от дороги косо отходила и терялась в лесу узкая просека; мелькнуло воспоминание: «Здесь она собирала для меня землянику…» Но мысли сразу же вернулись к заботам, к дороге.

Автомобиль стоял под прикрытием нависшей над трактом гранитной глыбы. От его радиатора веяло спокойным ровным теплом, как от широкой груди здорового человека. Триста километров прошла с пяти часов утра эта машина, мимо пронеслись Катайск, Каменск, Шадринск, Каргополье — белоцерковные зауральские города. Через каждые полсотни километров Горшков доставал кисет и, не отпуская рулевого колеса, одною рукой скручивал цигарку-бревно — сладкую подругу одинокого путника.

Еще сорок километров — и отодвинется назад лес, а по обе стороны тракта потянутся богатые — с тесозыми воротами и крытыми дворами — избы большого кержацкого села Просвет; так оно называется потому, что стоит на границе лесов, а дальше — необозримые курганские степи.

Горшков обошел автомобиль, пощупал тормозные барабаны. Мотор завелся сразу, легко и весело. Через минуту Кривое Колено уже осталось где-то внизу, в сером морозном тумане, а навстречу плавно распутывалась и послушно ложилась под колеса извилистая лесная дорога.

Точно по спидометру на сороковом километре появилось село Просвет. У ближней к лесу большой пятистенной избы с затейливыми резными наличниками стояли грузовики, вокруг них хлопотали шоферы и грузчики: заправляли баки горючим из бочек, сливали на снег воду, укутывали кабины брезентами — видно, здесь пускали на постой.

Горшков не чувствовал усталости. Не снижая скорости, он повел машину дальше. Теперь до Кургана рукой подать, каких-нибудь полчаса. А если еще и груз сегодня дадут, тогда можно сразу выехать обратно и заночевать в этом селе.

Но груз в этот день получить не удалось. Начальник заводского отдела сбыта, ожесточенно царапая небритый подбородок, сказал нервно:

— Товарищ Примак звонил, что вы приедете только завтра. Откуда вы взялись?

— Вы, конечно, знаете про несчастье с шофером Обрезковым? — спросил Горшков. — Детали нужны срочно, Я нажимал, ехал без остановок.

Зазвонил телефон. Начальник развел руками, снял трубку и начал доказывать кому-то, что «таких подшипников не напасешься… Конец года — все фонды выбраны…»

Дверь толкнули из коридора. Вошла женщина с ящиком на плече. Ящик был большой, а женщина маленькая, в телогрейке с подвернутыми рукавами и в солдатских сапогах. Горшков подошел к ней, снял ящик и отнес его в угол; запахло свежей стружкой, морозом и яблоками.

— Это садоводы из Алма-Аты нам к празднику прислали, — объяснила женщина, потирая плечо. Потом повернулась к начальнику и торжественно объявила — На наш отдел досталось двадцать килограммов, Егор Егорович! Будем давать, только у кого есть дети. Это какое-то чудо! Зима, война — и вдруг настоящие яблоки!

Егор Егорович положил трубку на рычаг.

— Так вот, товарищ дорогой, я бы рад, но ведь у нас на снабжении не только ваш комбинат. Сегодня все уже роздано. Ваши пять тонн будут готовы завтра к концу дня. А впрочем, подождите, пройду по цехам, может, и наскребу. Сидите, грейтесь.

Егор Егорович вышел, а Горшков сел на табурет, привалился спиной к стене и закрыл глаза. Только теперь, в тепле, он почувствовал, как устал от непрерывной пятнадцатичасовой гонки по трудной зимней дороге. Стена слегка подрагивала — видно, где-то недалеко работали тяжелые заводские прессы, — разномерно щелкали кругляшки счетов под пальцами маленькой женщины.

— Так вот, дорогой товарищ! — крикнул с порога Егор Егорович. — Я все облазил. Рад бы — ничего не поделаешь. Грузовик можете поставить в заводской гараж, а сами… Погодите-ка, я сейчас позвоню в Дом крестьянина. Все же как-никак ждать вам целые сутки. — Он снял трубку и принялся вызывать: — Город, город!

На стене висела карта Северо-Казахстанской области. Вдоль Омской железной дороги тянулся прямой полоской Сибирский тракт; на нем чернели крапинки: «Лебяжье», «Макушино», «Петухово» и жирная точка — «Петропавловск».