Если путь от Нового Карфагена до Ибера, отрезок миль этак в триста пятьдесят, можно назвать грудным возрастом Ганнибалова воинства, то за последующие двести оно перешло с молока совсем на другую пищу: кровь, кровь и ещё раз кровь. Кровавой смертью умирали или ей радовались, её оплакивали или её приветствовали, она наплёскивалась в вопли отчаяния или в ненависть, и так полна за волной. Весь наш путь окаймляли тела. Горы трупов, кучи останков везде, где мы встречали упорное сопротивление. Некоторые из каталонских племён заключили союз с Римом и, вероятно, забыли о судьбе Сагунта, хотя уничтожение его призвано было выжечь клеймо и на лбу каждого каталонца. Даже предупреждённый, Ганнибал оказался застигнут врасплох этим неуёмным сопротивлением. Как ни много ему было доложено заранее, он знал не всё.
Ни одно несчастье не оповещает о своём приближении звоном бубенцов. Оно подкрадывается тихой сапой, точно тень, — и бьёт из-за угла. Так, во всяком случае, гласит древняя мудрость.
А может быть, жители северной Иберии как раз слишком хорошо помнили про Сагунт и больше страшились того, что их ждёт в будущем, нежели тягот сегодняшнего дня? Щедрые посулы Ганнибала они восприняли как пустой звук... или как ветер, который дует куда ему заблагорассудится. Ганнибал наносил резкие, безжалостные удары и с течением времени становился всё беспощаднее. Неужели каждый город, самая распоследняя деревня считали себя равными по силам Сагунту? Воинов своих Главнокомандующий не щадил, по крайней мере наёмных, тем более молодых. До двадцати тысяч наших приказали долго жить и северо-восточной Испании.
Время утекало между пальцев — у целых и невредимых писцов.
Для писарской братии война не сопряжена ни с кровью, ни со смертельными ранениями, ни с увечьями — разве что по случайности, когда кто-то отстанет или заплутает. Для писцов война означает сочинения совершенно определённого толка, с однообразным повторением слов, почерпнутых из сугубо специального запаса. Как дипломатические эмиссары Баркидов способствуют восстанию, который галлы из долины Пада поднимают против Рима (о нём-то и дожидался Ганнибал вестей перед выступлением из Нового Карфагена), так и римские доносчики и подкупщики содействовали отпору нам со стороны иберов.
И всё же: жизнью и смертью распоряжается не Ганнибал, а боги. По их желанию выталкивается на свет божий человечий приплод и по их желанию убирается прочь. Повергнутые в прах люди значат для бессмертных не больше, чем бескровные черви, выгнанные на поверхность земли грозовым дождём, то есть не значат ничего. Ганнибал не может тут ни прибавить, ни убавить.
Наших павших мы аккуратно подсчитывали после каждого победного сражения (а победа рано или поздно всегда оставалась за нами). В штабе цифры эти складывались, но держались в секрете. Сведения обнародовались кучно, подобно голубям или мелким пташкам, которых стаей выпускают из клетки. И согласовывались данные не столько с фактами, сколько с целями и намерениями Ганнибала. Военные события либо преувеличивались, либо приуменьшались. Оккупацию называли добровольным присоединением. Уступки со стороны городских властей преподносились как результат давления взбунтовавшихся граждан. Толпы народа, охваченные отчаянием и горем, превращались в ликующие массы. Предателей называли борцами за свободу, а вредителей — героями. Кара или потворство, резня или снисхождение делались достоянием гласности не в зависимости от них самих, а в зависимости от того, как они могли откликнуться на следующем — и черезследующем — этапе. Римляне, как и в случае с Сагунтом, помощи не слали. Нет, на горизонте не маячило ни одного легиона.
Когда войско наше обступили пиренейские леса, у нас за спиной остались усмирённые земли и не понимавшие собственной пользы покорённые народы. Захваченные города и веси, как побитые собаки, зализывали свои раны. Развороченные валы, гласисы[69] и куртины, разорённые постройки, разрушенные бастионы, повреждённые укрепления и крепости — всё это по нашему распоряжению должно было быть восстановлено. Всё следовало улучшить, укрепить, получше продумать, сделать по возможности неприступным. Под наблюдением наших надсмотрщиков побеждённым предстояло восстановить разгромленное и загубленное.
Иными словами, положение круто переменилось. Защитные сооружения, которые наши солдаты совсем недавно призваны были разрушать, отныне должны были служить для нас больверком — на случай подхода римских легионов, на случай дерзких и наглых мятежей. Предпочтительней, конечно, было мало-помалу обратить земли и народы нам на пользу, как мы сделали по правую сторону Ибера, где испанскими владениями заправлял братец Гасдрубал Барка. В северной Иберии наместником был посажен военачальник Ганнон, на которого возложили ответственность за будущее замирённого края. Ему придано было десять тысяч пехотинцев и тысяча всадников, а также отряд боевых слонов и вся тяжёлая военная техника, как-то: тараны и осадные башни. Весь громоздкий обоз также был оставлен в Испании.
— Эти махины мне больше не пригодятся, — объяснил Ганнибал. — Второму Сагунту не бывать! Нет уж, я не собираюсь никогда более идти по стопам Александра и пробовать то, что я испробовал против Сагунта.
Приметив, что именно оставил Ганнибал, многие ратники сделали собственные выводы. Как выяснилось, раньше не все принимали всерьёз Ганнибаловы планы восхождения на небеса. Но уже когда предгорья Пиренеев опустили ноги в море, каждый уразумел, что ему предстоит. Множество солдат захотело порвать договор о вербовке. Одна только мысль про Альпы приводила их в ужас. Высоты альпийского массива, его слепые долины и гак называемые «драконовы ямы», то есть провалы, стали неотступными кошмарами. Уже Пиренеев хватило, чтобы вызвать у людей страх перед снегами. Значит, вдобавок ещё меняется стратегия?! Теперь, значит, не будет больше осад, а только шагом марш вперёд? Осады нередко превращались в приятное ничегонеделанье. За штурмом следовало разграбление города, во время которого любой расторопный человек мог неплохо поживиться.
Как же поступил в новых обстоятельствах Ганнибал? Естественно, так, как никто не ожидал! Когда ему со всех сторон стали доносить, о чём толкуют между собой воины, Ганнибал не стал ни грозить струсившим, ни успокаивать их. Он предложил им отправляться по домам! Будьте любезны... Ганнибал не какой-нибудь тиран, так и расскажите всем в своей округе; ему не нужны всякие долгоножки... Но о последнем дома лучше умолчать!
Десять тысяч иберов двинулось восвояси. Adios, приятели! Saluto, rustica pubes[70] — сия серьёзная игра для вас окончена! Бросьте жребий, чтобы решить, кто вернётся домой самым богатым; куда бы ни пришли, рассказывайте о наших великих победах и не забудьте прихвастнуть, каким героем был ты, и ты, и ты! Меч годится на всё, только не для того, чтоб на нём сидеть. Так что, господа будущие сидельцы, меч — воинству, кинжал — вам!
У возвращающихся было изъято всё оружие, кроме кинжала. Вероятно, на этом Ганнибал сохранил тысячи две наёмников: уж больно трудно солдату расстаться с дорогим ему оружием.
Несмотря на сокращение рядов, в лесах остаётся ещё целое полчище пехоты и около девяти тысяч всадников. Слонов насчитывается тридцать шесть. Тягловую скотину даже не учитывают, хотя она незаменима в военных условиях: на неё навьючены предметы первой необходимости для всего войска. Нередко этот обоз грабят свои же отряды по пять человек; этих людей, которые пользуются дурной репутацией, высылают вперёд в качестве провиантмейстеров, как только в виду появляется деревня.
— Теперь небось все, кто нас покинул, поют грустные песни, — говорит кто-то.
— И мы поем, — откликается другой. — Только наши куплеты бодрящие, смелые и дерзкие.
Как здесь спокойно, как здесь тихо, как легко дышится... Куда подевались все жители? За три дня ни одного врага. Только деревья и горы вокруг. В лесу крепко спится. И меньше хочется есть, когда не с кем сражаться. Может, каталонцы вызверились на нас, потому что мы пришли сразу после уборки урожая и выхватили у них изо рта кусок хлеба на зиму? Голод, даже сама мысль о голоде доводит людей до белого каления.
