– С другой стороны, куда ему деваться, государю-то? – рассудительно сказал Бомелий. – Марфа, бедняжка, померла, не разрешив девства, что ж ему, век теперь вдоветь? Четвертый брак – это, конечно, не по-божески, но уж коли разрешили архиепископы…

Годунов кивнул, осуждающе поджимая губы, а Бомелий подумал, что архиепископы порядком потоптались на государевом достоинстве, пока решали, давать или не давать разрешения на четвертый брак. По смерти митрополита Кирилла на Соборе первенствовал Леонид Новгородский, известный угодник мирской власти. Он заранее знал, что даст, конечно же, даст государю требуемое разрешение (неохота же, в самом деле, чтобы тебя постигла участь строптивца Филиппа Колычева или предшественника Леонида в Новгороде, Пимена!), однако не смог отказать себе в удовольствии соблюсти все правила игры.

Царь обратился к Собору с прошением: «Злые люди чародейством извели первую супругу мою, Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках, в терзаниях отошла к Господу. Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти от нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста: юность их претила мне оставить мир; а жить в мире без жены соблазнительно. Благословенный митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесты, испытывал, наконец, избрал; но зависть, вражда погубили Марфу, только именем царицу: еще в невестах она лишилась здравия и чрез две недели супружества преставилась девою. В отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию иноческому; но, видя опять жалкую младость сыновей и государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая с умилением, молю святителей о разрешении и благословении».

Очень трогательно! Святые отцы и в самом деле были тронуты. Леонид и архиепископы Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий, а также семь епископов долго судили и рядили, покуда не положили: «ради теплого, умильного покаяния государева» разрешение дать! Дабы беззаконие царя не было соблазном для народа, то жутко стращали всякого, кто, при примеру Ивана, осмелится взять четвертую жену. Ну а на него наложили покаяние: не входить в храм до Пасхи, только в сей день причаститься Святых Таин и всякое такое, бывшее для глубоко неверующего Бомелия полной чепухой, тем паче что Пасха свершилась спустя неделю после бракосочетания царя и Анны Колтовской, а епитимья разрешалась на случай воинского похода, в который царь и не замедлил отправиться.

На юге опять топтались войска Девлет-Гирея, но их разбил Михаил Воротынский. Государь давно рвался в Ливонию, однако в это время скончался польский Сигизмунд-Август. Польский престол открылся… Среди прочих кандидатов был царевич Федор Иванович, потом, однако, вскоре выяснилось, что царь искал польского престола для себя. Поляки перепугались, отвергли его и предпочли французского щелкопера Генриха. Тут ярость государя обратилась на запад, и он выступил в Ливонию во главе войска.

Бомелий зябко передернулся. В его ноздрях еще до сих пор стоял жуткий дух костра, на котором живьем горели защитники крепости Пайде или Виттенштейн, обреченные Иоанном жуткой смерти за то, что на стенах этой крепости погиб Малюта Скуратов…

Двойственное чувство владело Бомелием после этой смерти. Сначала безусловное облегчение: слишком мрачна была фигура царского клеврета, и как ни философски относился Элизиус Бомелиус к человеческой жестокости вообще, а к жестокости царя московского – в частности, он не мог не вздохнуть с облегчением, окончательно уверясь, что рыжеволосые, конопатые лапы Малюты уже никогда не будут вытягивать из него, архиятера, внутренностей или охаживать по ободранной до крови спине горящим веничком. С другой стороны, он помнил гороскоп Малюты и свой, помнил, что не столь уж велик разрыв между датами их смертей… Ну что же, все люди смертны, чему быть, того не миновать, а для вящей славы Божией Бомелию ничего не было жаль, даже и самой жизни.

Хотя времена сейчас настали недурные, только бы пожить… Самым приятным было то, что вновь обострились отношения царя с англичанами. Бомелий помнил унижение, которое испытал царь, когда, сразу после вступления Елизаветы на престол, пребывая в непрестанном (и тщательно подогреваемом!) убеждении, что жизни его угрожает опасность, написал «сестре своей Елизавете» письмо, предлагая предоставить друг другу убежище в своей стране на случай свержения или бегства. Английская королева радушно согласилась дать приют московскому царю, однако сама ни словом не обмолвилась, что желала бы когда-нибудь, хотя и предположительно, искать убежища на Руси. Обиженный Иоаннн тогда едва не выгнал из Москвы всех лондонских купцов, насилу Елизавета через своего посла Дженкинса сгладила ситуацию. Но Бомелий, учившийся в Кембридже и отлично изучивший англичан, понимал, что наглость и заносчивость их не имеют предела. И вот новая высокомерная пакость со стороны Елизаветы! Мало ей было, что царь дал разрешение англичанам опять торговать на Руси, основать контору в Астрахани и гостиный двор в Холмогорах, – нет, Дженкинс потребовал у царя оплаты товаров, взятых у английских купцов в долг опальными боярами, позднее казненными, а также возмещения ущерба, нанесенного страшным последним пожаром.

Бомелий был изумлен мягкостью Иоаннова ответа: государь-де не ответствует за огонь и гнев Божий. Дженкинс был выпровожен из Москвы, унеся голову на плечах. Бомелий предполагал, что рыжая Елизавета как женщина все же тревожила сладолюбивое воображение московского царя, поэтому англичане отделались только испугом. И все-таки их теперь не было в Москве… это значительно облегчало жизнь. Проклятые протестанты! В Болвановке от них тоже деваться некуда, но там хоть родные, немецкие протестанты, общение с ними переносить значительно легче. А главное, исчез вместе с Дженкинсом доктор Якобс, который более чем настоятельно предлагал свои услуги Иоанну в качестве непревзойденного лекаря… Вот в чем была главная опасность для Элизиуса Бомелиуса, и теперь она, хвала Иисусу, развеялась. Не хватало ему только доктора Якобса! И без того ежедневно танцуешь на острие ножа, видишь тайного врага в каждом встречном и поперечном… даже в этом красивом, почти по-европейски изысканном молодом человеке, который зачастил к тебе в гости, берет у тебя читать редкие книги, слушает с льстивым вниманием, однако ты никак не можешь понять истинных причин, которые влекут его к тебе.

Бомелий свято верил звездам, однако, составив гороскоп Годунова, он впервые усомнился в их правдивости. Уж слишком большие высоты сулили они царскому рынде, зятю Малюты Скуратова! Хотя… почему бы и нет? Годунов хорош собой, умен, расчетлив, у него прекрасно подвешен язык. В высшей степени себялюбив, так разве это недостаток? Все, что он ни делал, клонилось к его собственным интересам, собственному обогащению и возвышению. Относительно недавно, два-три года тому назад приближенный к царю, он уже усвоил все тонкости обхождения и сделался истинным царедворцем, который умеет терпеливо выжидать – и мгновенно ловить благоприятные минуты, надевать на себя личину всяческих добродетелей и проявлять крайнюю жестокость. Чтобы спасти себя, он пойдет на все, даже на преступление… с другой стороны, разве эта характеристика не применима почти к каждому представителю рода человеческого? Годунов делал все, чтобы заступить на место любимца государева, освобожденное его кровожадным тестем.

«А вот хотелось бы знать, – подумал с внезапным, острым любопытством Бомелий, – если бы милому Бориске для достижения своей цели потребовалось сделаться вульгарным палачом, убийцей – он пошел бы на это?» Вопрос был пустой, потому что звезды недвусмысленно сулили черноокому красавчику немалое пролитие невинной крови.

Привыкнув к непосредственности Иоанна, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием наблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам и действовал, всегда повинуясь рассудку, – с удовольствием наблюдал бы, вот именно… когда б не это непреходящее ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.