Так он и просидел до утра, рядом со спящим Лексом, горя в своем аду и понимая, что этот ад в своей душе разжег он сам.

Когда первые лучики солнца проникли в окно, бросая блики на стены и ковер, он очнулся и пошел в душ. Гавр хотел смыть с себя все, что он переборол в себе за эту ночь. Он хотел выйти из-под потоков очищающей воды обновленным. Тем, кем он хотел себя видеть — властным, целеустремленным, человеком без лишних эмоций и чувств; тем, кем он был всегда. Он хотел достигнуть своей цели: он должен уничтожить Назара и всех, кто был рядом с ним. Назар разрушил его жизнь, и он не пощадит в своей мести никого.

От лучиков света, проникающих сквозь тюль, Алешка проснулся и залюбовался этим светом на стенах, ковре и на себе. Как будто утреннее солнце целовало его, говоря, что наступает новый день, и жизнь продолжается.

Он поднялся в кровати и огляделся. Это дом Гавра… Алешка вспомнил вчерашний вечер, как Гавр его сюда вез. Потом врача и провал в памяти, когда он стал засыпать.

Чувствуя слабость, наверное, от лекарств, он медленно встал и, понимая, что он голый, обернулся одеялом. Ему хотелось подойти к окну и увидеть мир там, за стеклом, солнце и новый день.

Лешка стоял и смотрел, как этот новый день становится все ярче и ярче. Он смотрел на мир за окном и понимал, что помнит все, что с ним было тогда: и помнит слова Гавра, и эту цветную таблетку, и потом то, что он позволял делать с собой тому мужчине.

В комнату зашел Гавр в халате после душа, с еще мокрыми волосами. Алешка перевел взгляд на него и произнес:

— Ненавижу тебя, слышишь? Я ненавижу тебя.

— Домашняя зверушка научилась говорить? Это даже забавно, продолжай, я слушаю, — Гавр замер напротив него.

Лешка, не в силах больше сдерживать в себе то, что было внутри, бросился на Гавра. Да вот только Гавр еще с детства в Англии регулярно посещал секцию рукопашного боя и бокса. Поэтому выпад Алешки он отразил моментально, а потом нанес ему удар в лицо. Лешка отлетел к кровати и упал на ковер, чувствуя, что из носа у него потекла кровь. Гавр подошел к нему и наступил босой ногой на его горло.

— А теперь слушай меня, недоумок. Мы живем, как жили. Ты продолжаешь тренироваться, я тебя содержу, а когда твоя задница мне понадобится для дела, ты опять ляжешь под того, под кого я скажу. Ты это понял? Что, плохо меня слышишь?

— Я не буду это делать. Никогда. Я ненавижу тебя…

Алешка забился под ногой Гавра на полу, пытаясь скинуть его ногу со своего горла.

— Прекрасно. Значит, это твой выбор. Можешь выметаться из моего дома. Твою бабку сегодня выкинут из клиники, и куда ты ее денешь — меня не волнует. А твоих коней тебе больше не видать, они пойдут в счет оплаты долга по аренде той конюшни, где они стоят. Да, и еще… вся одежда на тебе — моя. Так что пойдешь отсюда голым. Что лежишь, глазами хлопаешь? Ты думал, я тебе вещи отдам и еще денег дам в придачу? Тварь неблагодарная.

Гавр снял ногу с его горла и отошел к окну, наблюдая, как на ковре продолжает лежать Лекс.

— Что разлегся? Вали отсюда.

Леша осознавал: он настолько зависит от Гавра, что у него нет не только своих денег, но даже и своих трусов. Наверное, быть гордым — это не его. Он не мог вот так сейчас встать и голым выйти на улицу, да еще зная, что его бабушку просто вывезут за ворота этой дорогой клиники по звонку Гавра. Он понимал, что Гавр не шутит… Лешка закрыл глаза руками, ему было больно смотреть на солнце. Он хотел темноты, так проще, легче.

— Гавр… прости…

— Не слышу?

— Прости… я буду делать то, что ты сказал… ты ведь оставишь бабушку там…

— Все зависит только от тебя. Раз ты все понял, то я уже сказал: все остается, как прежде. Иди, готовь завтрак и потом езжай на конюшню, тебя Эдуард ждет на тренировку. Если ты помнишь, у тебя скоро соревнования.

Лешка поднялся с ковра и, закрывая нос рукой, чтобы не накапать на пол, пошел в ванную. Что он чувствовал — он уже не знал. Наверное, предел того, когда он еще чувствовал, он уже перешагнул. Надлом в себе он ощущал физически: он был сломлен, раздавлен, растоптан, и он признал это. Парень был мерзок себе, теперь-то он знал себя — трус, слабак, шлюха и ничтожество. Вот кто он. Как можно жить, понимая это? Наверное, можно.

День отъезда в Тверь приближался. Завтра утром он должен был уезжать в Конаково с конями, а сегодня вечером собирал дома необходимые вещи. За это время Гавр, хоть и спал с ним в одной кровати, не трогал его. Алешка был рад тому, что сейчас Гавр поздно стал приходить домой и в подвыпившем состоянии, если не сказать, что пьяным. Хотя, даже будучи очень пьяным, Гавр контролировал себя и сам после душа заваливался в кровать. Вот и сегодня в прихожей хлопнула дверь и по шагам, доносившимся оттуда, Леша понимал, что Гавр опять пьян.

— Собираешься? — Гавр остановился в проеме двери с бутылкой виски.

— Мне завтра рано утром уезжать.

— Тогда снимай штаны и на кровать залезай. Хочу трахнуть тебя как следует перед поездкой, так, чтобы на других не смотрел, меня помнил.

— Мне завтра рано вставать… — Алешка в отчаянии посмотрел на Гавра, видя по его состоянию, что слова на него не действуют.

— Хватит ломаться, детка. Я жду.

Гавр стал раздеваться, надвигаясь на парня.

Леша не хотел с ним спорить, да и бесполезно все это. Он ведь сам на все согласился. Поэтому он, быстро расстегнув джинсы, спустил их вниз вместе с трусами. Гавр удовлетворенно хмыкнул, видя это, и толкнул его в грудь. Лешка упал на кровать, а Гавр, подтащив его за бедра к ее краю, закинул его ноги на свои плечи. А затем без всякой подготовки вошел в него, так как был настолько возбужден, что не мог больше себя сдерживать. Он и так слишком долго держался, все пытаясь отвлечься на шлюх и случайных партнеров, да вот не удавалось ему отвлечься, и алкоголь не помогал. Хотя он держался эти дни, не прикасался к Лексу, но сегодня не смог, да и не хотел себя сдерживать. Как только он увидел, как парень складывает вещи в небольшую сумку, наклоняясь, а его длинные пряди волос, убранные за ухо, выпадают, как золотистые змейки, и он их заправляет обратно таким естественным жестом, но во всем этом было столько завораживающего изящества и простоты, что Гавр моментально ощутил в себе желание и не смог сдержаться. Он брал его сильно, грубо, уже не сдерживаясь, вколачиваясь в него размашистыми движениями, как будто хотел насытиться им до предела, как в последний раз.

В такой позе, с высоко задранными ногами, у Алеши всегда начинала болеть спина, а когда Гавр стал складывать его пополам, он ощутил резкую боль в позвоночнике.

— Гавр, мне больно… спина…

— Потерпишь.

Алешка закусил губу, чувствуя боль в позвоночнике при каждом толчке тела Гавра в себе. Гавр знал, что такая поза всегда была болезненна для Лекса, и раньше он его щадил, но не сейчас.

Когда все закончилось, Алешка еле разогнулся и долго лежал на спине, даже боясь встать. Он боялся, что если его грыжа от такого воспалится, он не сможет прыгать. Значит, поездка на соревнования будет отменена.

— Гавр, почему ты такой? — Леша не понимал этого человека. То он сам его отправляет на эти соревнования, все оплачивая и настаивая на том, чтобы он ехал, а теперь делает вот так, зная, что у него больная спина.

Подойдя к оставленной бутылке виски, Гавр жадно стал пить из нее, даже не ощущая обжигающего вкуса этого напитка. Затем перевел взгляд на Лекса. Он застегнул ширинку на штанах, развалился в кресле напротив кровати и закурил. Раньше он никогда не курил в спальне, но сейчас он был слишком пьян. И еще секс, он был слишком хорош. Двигаться было лень, мысли путались, он ощущал чуть ли не лирическое настроение и даже желание поговорить.

— Эмоции, эмоции, только они ценны в нашем мире и ничего более, — созерцая лицо Лекса, философски произнес Гавр. — Ты знаешь, почему? — видя непонимание в глазах парня, он после глотка виски продолжил: — Эмоции дают нам возможность понять, что мы живы. В этом их ценность. Когда человек не испытывает эмоций, он не живет, он существует. Его мир безлик и однообразен, его дни тусклы и обыденны, его жизнь проходит сквозь пространство и время, никем не замеченная. Но самое страшное, что она проходит незамеченная им самим. И это страшно, — Леша приподнялся в кровати, а потом сел, смотря на Гавра и не понимая того, что он говорит. — Ты ведь не понимаешь, о чем я сейчас хочу сказать… Знаешь, люди, та общая безликая серая масса, к которой относишься и ты, они всего этого не понимаю. Они рождаются, живут и умирают, и их существование, безликое существование, не интересно никому. Да они и сами устают от себя и от серости вокруг. Поэтому к моменту своей смерти они подходят с отстраненной неизбежностью происходящего и тайной радостью, что их тихий мирок, в котором они прожили, исчезнет вместе с ними.