– Теоретически можно! – решительно произнес он, возвращаясь к столу. – Я согласен заняться изысканиями в этой области.

– Вот это мне и нужно было услышать от вас, – спокойно проговорил мистер Митчел и поднялся. – Пойдемте отсюда: терпеть не могу запаха озона.

В этот день операции в хирургической клинике профессора Коробова проходили не совсем обычно. Работали, как и всегда, четыре операционные. Наркотизаторы стояли у изголовья со своими аппаратами для наркоза. Аппараты были в полной готовности, но хирурги во всех четырех операционных сегодня обходились без них. Больные доставлялись уже спящими. Санитары бесшумно вкатывали тележку с носилками, перекладывали больных на операционный стол и так же бесшумно удалялись.

Хирурги знали, что усыпление проводится в соседней с операционным блоком комнате с помощью анестезиотрона профессора Браилова. Они были хорошо подготовлены к этому эксперименту, хорошо знали физиологическую сущность нового метода обезболивания. Знали и не могли отделаться от неприятного чувства настороженяости и тревоги. А вдруг расчеты окажутся неправильными и больной проснется во время операции?

Впрочем, профессору Браилову тоже было не по себе. Санитары положили на стол девушку лет девятнадцати–двадцати. Сестра по привычке взялась было за ремни, чтобы привязать руки. Профессор Коробов бросил из-под марлевой маски:

– Не нужно!

Сестра виновато посмотрела на него и отошла в сторону.

Ассистент смазал операционное поле йодом, потом стал обкладывать его пожелтевшими от частой стерилизации полотенцами. Профессор Коробов помогал ему. Старшая операционная сестра, стоя у своего столика, передавала инструменты. Шла подготовка к большой полостной операции.

Антон Романович ничего этого не замечал. Он смотрел на лицо девушки. Прекрасное в своем безмятежном спокойствии лицо.

Антон Романович знал, что у девушки тяжелая желчнокаменная болезнь. Он видел ее минут сорок тому назад во время очередного приступа. Она металась в постели и кричала. Бледное, покрытое потом, искаженное лицо ее было жалко… и неприятно. Да, да, неприятно. Антон Романович уже давно заметил, что бурная болевая реакция всегда вызывает у него какое-то неприятное чувство. Иногда оно бывает настолько сильным, что заглушает даже чувство жалости. Впервые он обратил на это внимание, еще будучи студентом, во время дежурства в родильном отделении акушерской клиники. Молодая, здоровая женщина, исходила криками. Искаженное болью, потемневшее от натуги лицо было страшно. Во время схваток она то пронзительно визжала, то вдруг этот визг сменялся протяжным воем. Тогда в нем слышалось что-то нечеловеческое, звериное. Антон Романович понимал тогда, что она не виновата, что это страдания, что нужно пожалеть ее. Но вместо жалости к сердцу подкатывалось чувство неприязни. Он никак не мог преодолеть это чувство и злился, корил себя за жестокость. Потом запомнилась другая, немолодая уже, некрасивая – с покрытым рябинами широкоскулым лицом. Она лежала молча, сосредоточенно глядя перед собой, и только во время схваток бледнела вдруг, закрывала глаза и, прикусив нижнюю губу, медленно покачивала головой из стороны в сторону. В этот момент загрубевшие пальцы, все время перебиравшие край одеяла, так стискивали его, что ногти становились белыми. Если бы только можно было взять на себя всю ее боль, до последней капли, Антон Романович с радостью согласился бы. В ту ночь ему было не до анализа своих чувств. Лишь много времени спустя он понял, что человек и в страданиях своих может быть прекрасен. Боль сильный враг, решительный, настойчивый. Не каждому дано справиться с ним. Вот эта девушка, например, не могла…

Операция продолжалась. Движения рук профессора Коробова были безукоризненно точными. Но Антон Романович чутьем старого опытного психоневролога чувствовал, что и этот человек, человек поразительного спокойствия и стальных нервов, чем-то вышиблен сегодня из колеи.

– Закройте ей лицо! – сказал Коробов.

“Ее лицо отвлекает его, – подумал Антон Романович. Ничего удивительного, к этому надо привыкнуть”.

Представление о хирургической операции всегда связывалось в сознании Антона Романовича с представлением пыток. Совсем недавно, перечитывая снова “Войну и мир”, он задержался на странице, где описывалось ранение и оперирование Андрея Волконского. Пронзительно визжащий и хрюкающий от боли татарин. Глухие рыдания Курагина, увидевшего свою отрезанную ногу, молодой врач, побледневший, с трясущимися рука– ми… Великий художник сумел одним взглядом охватить все и несколькими яркими штрихами запечатлеть на века потрясающую картину человеческих страданий. Да, хирургическая операция до открытия наркоза была пыткой-пыткой для больного, пыткой для врача. Потом пришел наркоз – веселящий газ, хлороформ, эфир. Он принес больным забытье. Но сам процесс наркотизирования и даже приготовления к нему сохранили в себе тягостные элементы насилия. Больного распинают, привязывают руки, ноги, потом душат. И прежде чем наступит спасительный дурман, он долго хрипит и мечется, стараясь изо всех сил разорвать связывающие его путы. Но вот больной затих, обмяк весь. Можно приступить к операции. Она требует всего внимания хирурга. А оно все время раздваивается. Глаза следят за движениями своих рук, за движениями рук ассистента, а ухо сосредоточенно прислушивается к дыханию больного: не останавливается ли оно. А наркотизирующие средства! Список их растет с каждым годом, они совершенствуются все более и более, становятся безобидней, но даже самые безобидные из них таят в себе угрозу для больного. Этот же сон…

Антон Романович прислушивался к дыханию больной. Оно было ровное, спокойное.

– Ну вот и все! – произнес Коробов и бросил в металлический тазик один за одним три желтых камушка. – Зашивать! распорядился он, сдернул с рук перчатки, пошел в предоперационную. Вскорости он вернулся, вытирая на ходу руки полотенцем. Стал около Браилова. Несколько минут продолжая автоматически вытирать руки, внимательно следил за тем, как ассистенты зашивали рану. Потом кивнул головой сестре:

– Дайте-ка взглянуть, как она выглядит. Девушка лежала, чуть повернув голову, и чему-то улыбалась во сне. Тонкие крылья носа едва заметно вздрагивали в такт дыханию.

– Красиво спит а? Ты не находишь, Антон Романович?

Профессор Браилов в знак согласия кивнул головой.

– Я заметил, – продолжал Коробов, – что красивые люди во сне становятся еще краше.

– Да, конечно…

– Э, тебе, я вижу, не до эстетики сейчас, – усмехнулся одними глазами Коробов. – Пойдем поглядим, как у других дела идут.

Операции закончились около часа. Ассистенты собрались в большом кабинете Коробова. Они взволнованно делились впечатлениями, поглядывая время от времени на Браилова. Потом профессор Коробов выступил с анализом эксперимента.

– Ваш аппарат, Антон Романович, великолепен, – сказал он в заключение. – Введя в практику хирургии эфирный наркоз, Пирогов сделал революцию в этой области. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что ваш анестезиотрон тоже делает революцию в хирургии. Причем несравнимо более значительную. От меня, от хирургов моей клиники сердечное спасибо вам, Антон Романович!

Казарин все время наблюдал за работой аппарата. Пока в кабинете Коробова шло обсуждение эксперимента, он разобрал анестезиотрон на блоки и погрузил их в машины.

– Будь я на месте Коробова, ни за что не отдал бы вам этого аппарата, – сказал ординатор клиники, помогавший Казарину во время усыпления.

– То есть как так? – посмотрел на него Казарин.

– А очень просто: запретил бы трогать и все. Ведь вы в драку не полезете: люди, по всему видать, культурные. А полезли б – санитаров пригласили бы. Они у нас – один к одному.

– Это как же понимать? Разбой среди бела дня?

– Как хотите, так и понимайте, а аппарата не отдал бы. Он здесь нужнее. Ведь пока его к производству подготовят да усвоят много времени пройдет. А у нас за сутки до семидесяти человек оперируется.