— Был тут один офицер, важный очень, а с ним переводчица, — сказал Тога. — Задавали мне вопросы по-английски, а я ни в зуб ногой. Стою и молчу. Я ведь для них англичанин. Потом этот офицер не выдержал, встал, подошел ко мне, приставил «Вальтер» к голове и начал по-своему лаять. Я по тону понял, что он говорит, мол, продырявлю твою башку, английская свинья, если говорить не начнешь. А я молчу, прикиньте, потому что говорить просто-напросто не могу! Ну, он поорал-поорал, убрал пистолет, и они ушли. — Тога вздохнул. — Наверное, меня расстреляют.

— Ладно тебе! — Я играл в бодрячка, но прекрасно понимал, что Тога прав. Да и нам с Хатчем усиленное питание и хорошее обращение не светило. Пуля в затылок и безымянная могилка были куда вероятнее. Хотелось сказать ему что-нибудь утешающее, но тут я внезапно подумал о другом. — Слушайте, мужики, есть тема. Хатч, у тебя когда компьютер заглючил?

— По-нашему, по-земному? Восьмого, где-то под утро. Я точно не помню.

— Стоп, — я понял, что сейчас доберусь до чего-то крайне важного. — У меня восьмого под утро повисла игра. После этого я получил приглашение в «Риэлити». А у тебя, Тога?

— Восьмого, — сержант вопросительно посмотрел на нас, — и тоже ближе к утру. Любопытно. Это явно не совпадение.

— Это значит, — продолжил я развивать захватившую меня мысль, — что восьмого числа между четырьмя и пятью утра произошел какой-то вселенский компьютерный сбой, после которого мы трое оказались в виртуальной Вселенной. Что это значит? Две вещи — наверняка есть еще люди, попавшие сюда вместе с нами. Резонно? Резонно.

— А вторая вещь?

— Если был один сбой, возможны и новые. И нас будет мотать по этой Вселенной, пока мы из нее не выберемся.

— Ой, как я хочу отсюда выбраться! — вздохнул Хатч. — А уж из этого погреба особенно.

— Есть идея, — я осторожно подошел к люку погреба и начал прислушиваться. Во дворе разговаривали немецкие солдаты. Я слышал разговор урывками, но кое-что было понятно.

— Ну, что они? — шепнул Хатч.

— Тсс! Что-то неразборчивое… А, вот, понял. Говорят, что американцы уже захватили Шербур. Мол, скоро здесь будут.

— Скорее бы!

— Так, что-то про приказ из Берлина. — Я прислушался, потом жестом подозвал к себе Тогу. — Вы пользуетесь большим успехом, сэр. Ваш фейерверк увидели в Берлине.

— В смысле? — не понял Тога.

— Взрыв состава с топливом для ракет надел баааальшой шум. Сюда едет какой-то оберст Баумгартнер из Особого управления вермахта. Вроде как расследовать твои художества.

— Ну и что?

— А то, что тебя до его приезда уж никак не расстреляют. Ты ценный кадр, Тога. А американцы уже в Шербуре. Чуешь?

— Знать бы еще, где этот Шербур. Может, он в тысяче километров отсюда.

— Ну, уж не так далеко. Мы во Франции, а Франция не так уж и велика. Насколько я помню историю второй мировой, боевые действия в 1944 году шли в северных департаментах Франции и в Бельгии. Думаю, мы сейчас или в Нормандии, или в Лотарингии. Так что до Шербура при любом раскладе от нескольких десятков до нескольких сот кэ-мэ. А америкосы на колесах, на «виллисах» и «харлеях». Быстро примчатся и нас освободят.

— Если нас до той поры не расстреляют, — мрачно произнес Хатч. — Тога-то им нужен, а мы с тобой, Леха — нет.

— Поживем, увидим. Тсс!

— Что такое?

— Кто-то требует открыть погреб.

Мы едва успели отбежать вовнутрь, к бочкам, когда дверь открылась, и в погреб шагнул вооруженный автоматом фельдфебель.

— Ауф! — заорал немец, заметив, что Тога продолжает сидеть на своем матрасе. Наш товарищ по заключению поднялся на ноги. Я подумал, что немец пришел за ним, но ошибся.

— Ду! — Немец ткнул в меня автоматом. — Марш-марш!

Я понял, что спорить не стоит, глаза у парня были злые, а автомат, без сомнения, был заряжен. Заложив руки за голову, я шагнул к выходу, шепотом деактивировав «Светляк». Придется моим приятелям посидеть в темноте, а вот как долго, зависит от немчуры. Может быть, я их уже больше никогда и не увижу.

Забравший меня фельдфебель провел меня через весь двор — я заметил, что расхаживавшие по двору немецкие солдаты смотрят на меня насмешливо. Мы оказались у красивого двухэтажного дома в старинном стиле, и здесь фельдфебель передал меня лощеному офицеру с узким бледным лицом.

— Геен! — велел мне офицер. Интересно, почему немцы так любят разговаривать инфинитивами-императивами?

Я вошел в дом, поднялся на второй этаж — офицер шел за мной по пятам, и я всерьез опасался, что он выстрелит мне в затылок. Но худшего, слава богу, не случилось: меня всего лишь привели в богато обставленный кабинет, полный старинной мебели, книг и картин. За столом сидел тучный лысый и краснолицый человек лет сорока в черной эсэсовской форме, увешанной наградами. А вот рядом с толстяком стояла такая кукла Барби, что я просто на мгновение забыл куда попал. Беленькая стройненькая и глазастенькая немочка была тоже эсэсовкой, и черная форма смотрелась на ней на удивление эротично, тем более что Мисс Ваффен-СС была не в сапогах, а в черных, под цвет форме чулках и в изящных туфлях. Я едва не улыбнулся этой юберменше, но потом сообразил, что вольности тут никак не допустимы. Между прочим я заметил, что на столе перед толстяком рядышком с бутылкой «Камю» лежит «Вальтер». По всей видимости, именно этот важный перец допрашивал Тогу.

— Наме? — буркнул толстяк, с крайним презрением глядя на меня.

— Господин штандартенфюрер спрашивает твое имя, — перевела Барби.

— Ален Делон, — ответил я, твердо решив и дальше изображать идиота. — Я актер, мадмуазель.

— Мне плевать, кто ты такой, — заявил толстяк, а Барби перевела. — Будешь говорить правду, или тебе развязать язык?

— Я действительно актер, — и тут я начал плести свою легенду. Что мы с Хатчем-Азнавуром актеры и снимали в окрестностях Шербура исторический фильм о Жанне д`Арк. Что нашу съемочную группу разбомбил американский «Либерейтор», и мы с Хатчем чудом уцелели. Потом мы пошли искать своих, так и бродили, не зная, куда идем. Потом какой-то старик сказал нам, что мы рядом с Моравиллем. А потом нас взяли в плен.

Барби переводила, толстяк слушал, и его лицо закисало все больше и больше. А дальше я выслушал его замечание о том, что все лягушатники — проклятые лгуны и пособники англосаксов, и я один из них.

— Господин штандартенфюрер считает, что ты лжешь, — перевела мне немка. — Он думает, что ты англо-американский шпион.

— Мадемуазель, — выдохнул я с трагическим выражением лица, — неужели господин офицер думает, что шпионы будут разгуливать по расположению германской армии с гитарой, двуручным мечом и в такой одежде? Мы просто два бедных актера…

Штандартенфюрер начал говорить. Он говорил о том, что доблестная германская армия вот-вот вышвырнет из рейха паршивых островитян и их американских подпевал, но я этого не увижу. Потому что меня немедленно расстреляют, если я не начну говорить правду. Немка переводила, и мне этот двойной повтор с вариациями на разных языках показался вдруг ужасно забавным.

— Ты грязный ублюдок, и я тебе не верю.

— Господин штандартенфюрер говорит, что не верит тебе.

— Ты получишь пулю в лоб, если не скажешь правду.

— Господин штандартенфюрер требует быть искренним и отвечать правдиво на все вопросы.

— Если не хочешь умереть, говори, кто тебя послал и какое у тебя задание.

— Господин штандартенфюрер спрашивает, с каким заданием ты был сюда заслан.

Разговор явно не получался. Я начал нервничать. Самым добросовестным образом пересказал историю про трагически погибшую съемочную группу. Немка перевела, лицо ее было бесстрастным, как у робота. Толстяк выругался по-немецки, налил себе коньяку, выпил залпом и взял пистолет. У меня сердце ушло в пятки, но эсэсовец сунул его обратно в кобуру.