Безмятежная радость, которую она испытывала всегда, когда думала о том, что может заниматься своим любимым делом в любом месте, куда бы не забросила ее судьба, омрачилась вдруг недоумением по поводу одного загадочного обстоятельства. По разработанному ею плану она собиралась отправиться точно на север по направлению к Ратссону, где у Адриановой стены ее должен был ждать Морель с отрядом охраны. Конечно, охрана, на которую она согласилась, не имела ничего общего с той свитой, которую предлагали послать Хью и Ральф. Они составили длиннющий, почти бесконечный список того, что должно было обеспечить ей наибольшую комфортность: повозка с периной и лекарем, конные носилки (опять же с лекарем), ручные носилки (Одрис вполне резонно возражала, что предпочитает спокойно ехать на собственной лошади, сызмальства приученной к иноходи, а не трястись в повозке и носилках, набивая синяки и шишки на каждом ухабе или повороте), множество женщин всех возрастов, которые должны были ей услуживать, а также… Одрис поймала себя на мысли, что не помнит, чем заканчивался тот безрассудный список. Она пожалела, что не сохранила его, чтобы посмеяться над Хью позже, когда он увидит, как легко переносит она тяготы путешествия, да и пергамент был безумно дорог, и они использовали в переписке одни и те же его свитки, каждый раз соскребывая и смывая прочитанные тексты.

Загадочным казалось и то, что Хью в самый последний момент, когда не было уже возможности отправить ответ, изменил кое-что в раз и навсегда согласованном, казалось бы, плане. Согласно последним инструкциям, она должна была встретиться с Морелем под Хексемом и вместе с ним двигаться по направлению к Корбриджу, где их и будет ждать отряд охраны. Однако тащиться в Хексем, а затем в Корбридж — значило дать крюк почти в три лиги, что казалось воистину странным, учитывая прежнее нежелание Хью позволить ей вообще ехать верхом. Дело даже не в том, что Одрис пугала излишняя езда, ее раздражало нытье Хью и Ральфа, а также неуемная тревога Фриты именно потому, что она чувствовала себя как нельзя лучше, исключая первые недели беременности, когда ее действительно мучили тошнота, слабость и уныние. Вынашивание плода не доставляло ей никаких забот, ее тело переполняла бившая через край энергия, а настроение было неизменно радостным и приподнятым. Одрис ударила лошадь пятками, пуская ее в легкий галоп, и устремила взгляд вперед, чтобы не видеть кислого лица Фриты и ее просительных жестов. Чем скорее доберутся они до Хексема, тем раньше разрешатся загадки — Морель, без сомнения, что-то знает об этом.

К немалой досаде Одрис ее предположения относительно Мореля оказались беспочвенными: верный слуга, поджидавший их в полумиле от монастыря, сам толком ничего не знал. Она сумела из него вытрясти лишь то, что хозяин умолял ее отдохнуть в Хексеме, прежде чем отправиться в «трудный» путь к Корбриджу. Одрис вознесла руки к небу и устремила туда же страдальческий взор, умоляя Господа закрыть глаза на мужскую глупость, затем улыбнулась:

— Остановиться в Хексеме, чтобы дядя с легкостью проследил, какой дорогой мы едем? Я слышала, что женщины, вынашивая ребенка, изрядно глупеют и приобретают склонность к капризам, но тут, похоже, особый случай — моя беременность дурно сказывается на твоем хозяине, лишая его, а не меня, остатков здравомыслия. Я надеюсь добраться до Ратссона еще до сумерек, избегая встреч с людьми, насколько это будет возможно, и уж тем более не собираюсь останавливаться на отдых в каждой деревне, аббатстве или поместье, которые встретятся по дороге.

Выпалив эту тираду, Одрис вновь вонзила пятки в бока лошади и поскакала по проселочной дороге, стороной огибая Хексемское аббатство. Она, не заезжая в Корбридж, остановилась в небольшой рощице неподалеку от городка и приказала Морелю немедленно разыскать и привести к ней отряд охраны. Однако Одрис не суждено было попасть в Ратссон в этот день. Вестниками судьбы оказались два всадника, скакавшие к рощице с той стороны, откуда она ждала приближения всего отряда. Губы Одрис сурово сжались, стирая с него обычную для него добрую улыбку. Одрис не сомневалась, что Хью приказал капитану отряда задержать ее в Корбридже на отдых, и эти двое едут теперь за ней, чтобы сопровождать ее в город. Ну нет, подумала она, я ни за что не пойду на такую глупость и, если потребуется, поскачу на север в одиночку. Вдруг вся ее злость и раздражение рассеялось, словно их и не было. Огромный боевой конь под одним из всадников был, несомненно, Руфусом.

— Хью! — воскликнула Одрис, пуская лошадь вскачь навстречу приближающемуся возлюбленному. — Ты сошел с ума! Я же тебе писала…

— Я с ума сошел? — крикнул в ответ Хью, спрыгивая с коня и подбегая к ней со слезами на глазах, чтобы заключить в объятия. — Да как ты могла подумать, что я позволю тебе самой пускаться в такой трудный путь!..

— Старина Морель, преданный мне всей душой, и ватага вооруженных до зубов латников в счет, конечно, не идут? — парировала Одрис со счастливой улыбкой, обнимая его так крепко, как только могла в той неудобной позе, в которой сидела и вернула поцелуй прежде, чем Хью отпустил ее, сконфужено выкрикивая очередную глупость, дескать, она не должна наклоняться, чтобы не искалечить себя и ребенка.

Второй всадник спешился и подошел к ней, чтобы поздороваться. Им оказался Ральф, а не Морель, как она первоначально предполагала.

— Морель так благоговеет перед тобой, — сказал он насмешливо, — что если бы ты сказала ему, что прыгнешь со скалы и полетишь, словно птичка, ему и в голову не пришло бы тебе возражать. Только у нас с Хью хватает здравого смысла, чтобы с тобой поспорить.

— Что-то не больно много здравого смысла я вижу в том, что мы оставляем столь явный след для дяди, — возразила Одрис. — Надеюсь, прочтя мое письмо, он смирится с моим решением, но вдруг ему взбредет в голову, что Хью коварно соблазнил простодушную девушку, лелея какие-то свои планы, или подумает, что я, забеременев, сбежала от него, боясь жестокой расправы, и его святая обязанность — вернуть меня домой, спасая от «проклятого соблазнителя» и меня самой? Я не желаю видеть двух мужчин, которых я люблю больше всех на свете, схлестнувшимися в яростной схватке. Я хочу, чтобы дядя свыкся с мыслью о моем замужестве, увидел, что я счастлива, и помирился с мужчиной, которого я сама выбрала себе в мужья.

— Я не такой дурак, каким ты, меня считаешь, моя дорогая, — отозвался Хью. — Тебя мало кто знает в лицо, а я, поскольку меня знают куда больше, старался никому на глаза без нужды не попадаться. Дядя Ральф близко к сердцу принимает наши с тобой хлопоты, поэтому я попросил его разделить со мной тяготы этого предприятия…

— Я еще не настолько стар, чтобы бояться сесть на коня, — обиженно перебил его Ральф.

Одрис расхохоталась.

— Я так рада, что не одна страдаю от самомнения нашего дорогого Хью, который считает всех, кроме себя, слабосильными растяпами, не способными даже дышать без его помощи. Хью, опомнись, о каких тяготах ты говоришь?

И какое предприятие имеешь в виду? Мы что, не едем в Ратссон? Отсюда до него не более десяти лиг, и я уверена, что мы доскачем до него еще засветло.

Хью нерешительно улыбнулся; он понимал, что в словах Одрис имелась толика истины — речь не о ней самой, она слишком беззаботна по отношению к себе и их ребенку, а вот дядю обижать, действительно не стоило. Всему причиной была та хмельная радость, которая вздымалась в нем, день ото дня все выше и выше, та трогательная искренняя любовь, которой дарил стареющий родственник, то особое чувство, которое он испытывал, ощущая себя частью старинного рода, глубоко укоренившегося в стране. И это чувство заставляло его придавать Одрис и ребенку, которого она носила в чреве, еще большее значение. Хью казалось ранее, что невозможно любить Одрис сильнее, чем он уже любит ее, но принадлежность к роду Ратссонов и привязанность Ральфа сотворили чудо, сделали невозможное возможным. Он не смог бы объяснить это словами, и уж во всяком случае не здесь и не теперь, когда ненадежное апрельское небо покрылось облаками и начал дуть резкий и холодный ветерок, раскачивая кроны высоких деревьев.