Суть песни заключалась в том, что в одном вагоне для зэков ехали парень, получивший вышку и написавший прошение о помиловании, и девушка, имевшая небольшой срок. И вот девушка, девственница, зная, что парень будет расстрелян, предложила ему себя. Парень дал прапорщику взятку и тот допустил его к девушке.

А и узнала девка а из Кургана,

А счастье и любовь а под автоматом.

Эти слова я тоже запомнил. Конец у песни печальный. Прапорщик наутро стал приставать к этой девушке, та грубо его отшила и прапорщик в гневе застрелил девушку. И парень тот перерезал бритвой горло прапорщику.

Последние куплеты они пели все хором. Особенно пронзительно, чуть ли не всхлипывая, пел третий, что сидел за моей спиной. Хотя я всегда воспринимал блатные песни с некоторой долей иронии и отстраненно, поскольку этот мир был далек от меня, и потому в песнях подобного рода меня привлекала не известная мне экзотика, забавляли примитивность сюжета и манера исполнения. Но вот сейчас, когда урки сидели у меня в машине и пели свою любимую (так я думаю) песню, все это воспринималось мною совсем иначе. Особенно когда пелось про то, как парень, уже имевший вышку, явно за убийство, перерезал спрятанной им на всякий случай (и вот случай представился!) бритвой горло прапорщику, у меня похолодел позвоночник и зашевелились на голове волосы (может, на счет волос мне показалось тогда.)

— Что ты, блядь, скулил, как пес! — закончив песню, тот, кто сидел рядом со мной обернулся и хорошенько врезал тому, что сидел за моей спиной. — Не можешь петь — молчи, сыка! Весь кайф мне испортил!

Он так и сказал — не «сука», а «сыка», и это тоже мне показалось страшным.

Тот, видимо, стал отбиваться, потому что мой подголовник то и дело содрогался и даже подбрасывал слегка мою голову. Третий пытался их разнять, кричал «Володь, слушай сюда!», а Володь — это тот, кто сидел рядом со мной, вошел в раж, перегнулся через спинку сиденья, молотил кулаками третьего и приговаривал:

— Уйди, Гурам, дай я его прикончу! Надоел, сыка!

Я резко взял вправо, остановился, вытащил ключ и выскочил из машины.

— Сейчас я вызову милицию! — крикнул я своим пассажирам. — Или выматывайтесь из моей машины.

Что интересно, урки моментально притихли.

— Прости, брат! — стали они уговаривать меня чуть ли не хором. — Погорячились маленько, бывает. Ну, выпили чуток, повод был у нас. Мы ведь друг друга знаем много лет, это мы шутили — не дрались. Садись, поедем, братан.

Это было на проспекте Мира, мимо меня неслись с большой скоростью машины. Милиция могла появиться только в виде ГАИ или Патрульной службы и рассчитывать, что это произойдет немедленно, было бессмысленно. А что урки не собирались выходить из моей машины — тоже было ясно.

— Давай, брат, поедем! Без базара! Нормально поедем! — уговаривали они меня.

Что мне оставалось делать? Я вынужден был сесть обратно на свое место.

— Правильно сделал, братан, — когда мы поехали, сказал тот, что сидел рядом со мной и которого назвали «Володь». — Но, что цветных хотел позвать, за это, знаешь, что положено?

— Я не звал никого, — сказал я, хотя понял, что речь идет о милиции. — Я просто хотел вас успокоить.

— А за это тебе полагается перо, — сказал Володя.

— Какое перо? — не понял я.

— А вот такое! — толкнул меня локтем Володя.

Я проследил за его взглядом и увидел у него в руке рядом с рычагом переключения передач, огромный тесак. Мне чуть не стало дурно, хорошо еще, что машина не завиляла.

— Что ты пугаешь человека? — сказал Гурам. — Еще аварию сделает. Вот тогда все копытнемся. Тем более, я вижу, он наш, кавказец, верно? Ты армянин?

— Да, — сказал я.

— Вот и Рубик тоже армянин, — сказал Гурам. — Наш товарищ, видишь.

Я попытался рассмотреть Рубика в зеркале заднего вида, даже передвинул его немного. Рубик сидел обиженный, забившись в угол, и не смотрел на меня.

— Хороший мужик, только немного без понятий, — сказал Володя.

Я, стараясь отвлечь Володю от темы «пера», сказал:

— Значит, у вас полный интернационал: русский, армянин, грузин?

— Он не русский, — сказал вдруг Рубик обиженным голосом. — Он чуваш.

— Ну, что скажешь, Гурам? Опять нарывается! — повернулся возбужденно Володя к Гураму.

— Да пусть базарит, — примирительно сказал Гурам. — Как будто ты его один день знаешь.

Я понял, что Гурам, по-видимому, у них за старшего и потому спросил его:

— Ты из Тбилиси? Я в детстве жил там.

— Где? — спросил Гурам.

— В Тбилиси. На Энгельса шесть, — сказал я.

— А, знаю я этот дом, у майдана, — сказал Гурам.

— Да, — сказал я. — Мне тогда было шесть лет. Но все помню. Рядом бани были турецкие…

— Все верно говоришь, — сказал Гурам. — Но я вообще-то, из Батуми.

— А Володя откуда? — спросил я и бросил взгляд на Володю, точнее на его тесак. Тесак уже исчез.

— Я — москвич, — сказал Володя. — Я марьинорощинский.

Мы уже ехали по Сущевскому валу, и вдруг Володя чуть ли не подпрыгнул:

— А когда здесь кинотеатр построили? Ведь не было его!

Это был кинотеатр «Прага» на Нижней Масловке. Я лет восемь к тому времени уже жил в Москве и кинотеатр при мне уже существовал. Выходило, что Володя сидел где-то больше восьми лет, значит, срок был серьезный.

— Его давно построили, — сказал я. — Хороший кинотеатр.

Володя еще что-то сказал на тему кинотеатра, типа «Вот сидишь, а кругом жизнь меняется, и ты ничего об этом не знаешь». А я вдруг вспомнил знакомого по аспирантуре парня родом из Батуми.

— Гурам, а ты случайно Кахи Амашукели не знаешь из Батуми?

Я спросил просто так, чтобы уйти от разговора с Володей на тему тюрьмы, отвлечь их от возможных склок и постараться вести мирный, почти светский разговор на близкую большинству из нас тему Кавказа. И получил неожиданный ответ:

— Знаю я Кахи Амашукели! Рыжий и в веснушках был. Сейчас, наверное, лысый уже?

— Нет, не лысый, а волосы, правда, рыжие, — удивился я такому совпадению. — Кахи со мной учился в аспирантуре. Сейчас он кандидат технических наук.

— Так он всегда был отличник! — хмыкнул Гурам. — А я двоечник. Брат у него еще был младший.

— Нугзар? — спросил я.

— Да, Нугзар. Вот он нормальным пацаном был. Тогда. Сейчас не знаю, что с ним стало.

— Он во Франции живет. В полном порядке. Кахи ездил к нему в гости, фотографии мне показывал.

— У каждого своя судьба. Увидишь Кахи — передай привет от одноклассника Гурама. И Нугзару тоже пусть он передаст.

— Хорошо, — сказал я, почувствовав в этом случайном совпадении признак удачи. — Обязательно передам.

— Как у вас у кавказцев просто — сразу знакомых нашли, — сказал Володя. — А я к себе во двор зашел и никого из знакомых не увидел: кто спился, кто умер, кто сидит, кого убили… Ни одного человека, кто знал бы меня, а я его, не встретил! — сказал Володя, издав то ли всхлип, то ли кашель.

— У каждого своя судьба, — сказал Гурам. — А ты сам откуда? — спросил он меня.

— Я из Баку, — сказал я.

— Хороший у вас город был, и девушки были хорошие, — сказал Гурам. — Не то что в Тбилиси или Ереване. И вот Рубик тоже из Баку.

— А где ты жил в Баку, Рубик? — спросил я.

У нас у бакинцев такая привычка — обязательно спросить земляка, где он жил. Потому что, особенно раньше, когда еще не появились микрорайоны, почти всегда легко находились общие знакомые и незнакомый человек становился чуть ли не родственником. А в моем случае это был шанс довезти их до Теплого Стана без приключений.

— Я жил на Канитапинской, — сказал Рубик.

— На какой? — спросил я. Потому что Канитапинских в Баку было несколько — Первая, Вторая, Третья и т. д.

— На Первой, — сказал Рубик.

— И я на Первой, — опять удивился я совпадению. — Правда, потом наша улица стала называться Свердловской. Переименовали ее.

— Когда переименовали? — удивился Рубик.