— Да уже лет двадцать назад, — сказал я и опять попытался увидеть Рубика в зеркале заднего вида: как-никак человек двадцать лет не был в родном городе, это срок почище, чем у Володи. — Наша улица стала Первая Свердловская. Но теперь, наверное, ее снова переименовали, — сказал я и увидел лицо Рубика.

Что-то вроде ветерка как бы на мгновение очистило черты его лица, на какую-то долю секунды мне показалось, что я увидел что-то знакомое, и тут же это видение исчезло. На меня смотрел типичный зэк — какими-то стеклянными глазами.

— А в каком доме ты жил? — спросил Рубик.

— Напротив школы для дебилов, — сказал я. — Знаешь такую школу?

— Школа номер 40, — сказал, усмехнувшись, Рубик. — Ты что, в Лягинском дворе жил?

Двор этот все называли Лягинским по имени известного на весь наш район вора Лягина, и все в том дворе были если не урки, то почти урки. Мы, пацаны, боялись связываться с пацанами с Лягинского двора.

— Нет, Лягинский двор был рядом с нашим, — сказал я.

— Ты что, жил в доме рядом с кожвендиспансером? — спросил Рубик.

— Нет, говорю же, я жил в доме прямо напротив 40-й школы, — сказал я.

— В этом доме жил я, — сказал мне Рубик.

— Сейчас еще узнают, что они братья! — сказал Володя. — Как в индийском кино. Проверьте родинки!

— Глохни! — остановил его Гурам.

— Как твоя фамилия? — спросил я Рубика.

— Лалазаров, — сказал Рубик.

И я понял, что жизнь подкидывает иногда такие сюрпризы, в которые ни за что не поверишь, если тебе кто-то об этом расскажет. И никакое индийское кино такое не придумает. Лалазаровы были нашими соседями по общему балкону — они жили через две квартиры от нас. Когда умер отец семейства Лалазаровых дядя Хачатур и на него надели его лучший новый костюм, жена Хачатура не удержалась и насыпала в гроб нафталин. Так вот, жена дяди Хачатура, тетя Арусяк, имела почетное звание «Мать-Героиня», и почти все дети ее сидели в тюрьме. Этот факт был гордостью нашего двора. Последними, не севшими в тюрьму и близкими мне по возрасту детьми Лалазаровой Арусяк были Рубен, его сестра Эля и самый младший брат Беник. Рубен был старше меня года на три и уже тогда, в военные и послевоенные годы, несколько раз сидел в колонии для несовершеннолетних, а потом, повзрослев, сел основательно и больше мы его не видели. Во дворе он с нами никогда не играл ни в футбол, ни в волейбол, ни в лапту, а если вдруг, когда не хватало игрока и его уговаривали поиграть, — играл очень плохо, был нескладным, неспортивным и вялым. У него была какая-то другая жизнь. Помню, раз мы с Павликом Пустоваловым шли из кино и встретили Рубена.

— Что смотрели? — спросил нас Рубен.

— «Багдадский вор», — сказали мы.

— Я тоже хочу посмотреть, — загорелся Рубен. — Пошли!

— Да мы ведь только что смотрели, — сказали мы.

— А еще раз неохота? — спросил Рубен. — Я плачу. Грош полно у меня!

Предложение было заманчивым. Тогда фильмы мы могли смотреть чуть ли не по 10 раз.

Мы пошли. По дороге Рубен сказал, что с утра ничего не ел и зашел в «наркомовский», как его называли, гастроном. Тогда, после реформы 1947 года там было всего полно — различного вида колбас, окороков, икры, рыбы. Всего было полно, а денег у наших родителей на такие деликатесы не было.

Рубен купил кило любительской колбасы — а колбаса любительская тогда была в диаметре чуть ли не в четверть метра, такая толстая, вся в жировых кружочках, — и буханку белого хлеба, тоже в те времена роскошь, как и колбаса. Он, разорвав колбасу и хлеб на три равные части, раздал нам с Павликом. Вкус этой колбасы и хлеба я помню до сих пор. И вот этот Рубен сейчас оказался в моей машине в городе Москве. Нарочно не придумаешь!

— А я — Сергей, — сказал я, встретившись с ним взглядом в зеркальце.

Теперь я узнал его — это был мой сосед Рубен; зековский налет исчез, растворился, и на меня смотрели плутоватые глаза моего соседа Рубена.

— Сын Кольки лысого композитора? — со смешком спросил Рубен.

Я опять взял вправо, остановил машину и повернулся к Рубену.

— Ты что, как был охламоном таким и остался?! — спросил я.

Сейчас я забыл и про урку Володю, и про пахана Гурама, мне оба они были до фени. Я помнил одно: мой отец всегда злился, когда уличная шпана, вроде вот этого Рубена, кричала ему вслед: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!»

Кто сочинил эту дурацкую, лишенную всякого смысла дразнилку — я не знаю. Во первых, мой отец был не композитор, а преподаватель музыки. Во-вторых, у нас был рояль «Беккер», а не пианино. И ни рояля, ни тем более никакое пианино мой отец, естественно, не опрокидывал. Но отца моего эта дразнилка раздражала и злила. Даже не сама дразнилка — глупость текста была налицо. Я думаю, отца выводила из себя наглость дворовых и соседских пацанов, которые, завидев моего отца, тут же начинали кричать во все горло: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!».

Пару раз, когда отец вел меня домой из детского сада он срывался: оставлял меня у стены, приказав стоять, и бросался за хулиганами вдогонку. Возвращался с одышкой, бледный, теперь я понимаю, что у него была стенокардия. Но таких случаев, когда он бросался в погоню за пацанами, было мало; обычно отец ускорял шаг, крепко держа меня за руку, и бормотал: «Мерзавцы! Какие мерзавцы!»

Дело в том, что мой отец часто по вечерам играл на рояле любимые свои вещи — Шопена, Бетховена, Шумана. Эти фортепианные звуки заполняли весь наш небольшой двор и, я теперь понимаю, соседям, привыкшим слушать Петра Лещенко, Канделаки, Утесова и Рашида Бейбутова, эта музыка была невмоготу. Поэтому, наверное, и появилась такая дразнилка.

И теперь я смотрел на Рубена и готов был врезать ему, а в его лице всей той шпане, что дразнила отца. Я даже не мог себе представить, что такая возможность мне когда-нибудь представится — отомстить за отца.

— Сержик! Клянусь куском хлеба! Век свободы не видать! — вдруг страстно заголосил Рубен, мне кажется, почувствовал, что его могут побить.

Рубена у нас во дворе не били, наверное, только девчонки. А любой мало-мальски нормальный пацан мог подойти и дать ему подзатыльник, и Рубен не думал защищаться, а только сразу приседал и закрывал руками голову. Поэтому, как только он заголосил, я вспомнил это и мой пыл сразу пропал.

— Дядя Коля меня спас на Кубинке, забыл? Я очень уважал твоего отца. А про Кольку композитора это я так, просто сходу вспомнил. Прости, Сержик! — продолжал плаксивым голосом Рубен.

Кубинка — наш знаменитый, особенно в послевоенные годы, бакинский толчок. Шутили, что там можно было купить все что угодно, даже атомную бомбу. Как-то отец искал там себе ботинки и вдруг встретил Рубена, которого схватили какие-то люди, обвиняя в том, что он продает краденую вещь. Рубен увидел моего отца и бросился к нему за спасением:

— Дядя Коля! Они не верят, что вы дали мне эту рубашку на продажу. Скажите им!

Мой отец был в шляпе, в пенсне — типичный фраер по понятиям Кубинки, ему безоговорочно поверили и Рубена отпустили. Потом отец долго переживал:

— Понимаешь, — говорил он матери, — я не мог отказать Рубену — его бы там растерзали. Ты бы видела эти рожи! Пришлось соврать. Но я не мог иначе. А если б я сказал правду — я всю жизнь бы мучился и не мог бы смотреть в глаза Арусяк.

— Коля, ты поступил правильно, — сказала ему тогда моя мать. — Не переживай.

Что интересно: к нам во двор приходил спекулянт Али Гусейн — он продавал яйца, осетрину, черную икру. Отец всегда дотошно следил за тем, как он взвешивает на весах икру, старался, чтобы все было точно чуть ли не до грамма. Али Гусейн страстно спорил с ним, но торг все же завершался умиротворением обеих сторон. И как-то, получив деньги за проданную икру и прощаясь, Али Гусейн вдруг сказал отцу:

— Ты один здесь честный человек!

Так что, я думаю, Рубен сейчас говорил мне правду, что уважал моего отца.

— Ладно. И ты меня прости, — сказал я Рубену.

— Нет, это ж надо! — раздухарился Володя. — Этому придурку опять повезло — соседа встретил! И тут же чуть не получил пиздюлей! Все законно!