Теперь Варден смотрит в глубокое пространство с наблюдательного уровня Аншиксиона. Вокруг него корабли Конгломерата, подсвеченные огнями двигателей, идут полным ходом в сторону симулируемого горизонта событий, все еще далекого и недостижимого.

Иорри ритмично пульсирует. Запасы энергии наконец начинают расти. Они потеряли половину кораблей, и теперь у них избыток сил. Сотни тысяч лет минуют, прежде чем Конгломерат станет настолько велик, чтобы ее вновь стало недостаточно.

Вардена не покидает мысль о том, что ему пыталась сказать Гайя. Ее отравленное знание, знание непонятое, то, что он отбросил, чтобы отстоять свои аксиомы. Конгломерат некогда отправился со спасательной миссией за любой информацией, но что, если существуют информационные состояния, которые не могут взаимно сосуществовать? Коррозивные данные, которые невозможно принять, поскольку они уничтожат те, что собраны раньше.

Внезапная печаль заливает холодной волной миллиарды разрозненных синапсов Вардена. С того времени, как Конгломерат призвал его к жизни, он много пережил, много утратил. Но последняя утрата по какой-то причине оказалась самой болезненной. Он еще никогда не чувствовал так сильно, что миссия Конгломерата, собирание информации об умирающем мире и создание подвижного оазиса низкой энтропии, который потом улетит в новый универсум, — идеалистическая ерунда. Они не сумеют отыскать все. И не все, что отыщут, сумеют забрать с собой. После реоригинации не воссоздадут реальность столь же богатую, как та, что их породила, — лишь собственные, примитивные воспоминания о старой Вселенной. А если их дети совершат следующую реоригинацию, возникнет калька кальки, система еще более бедная.

Варден глядит в последний раз в пустоту, туда, где они оставили Гайю. Чувствует, как в его цифровой разум тихо прокрадывается Они.

Холодно и темно. Корабли Конгломерата плывут в чернильном океане без звезд, которые могли бы указать им дорогу, без туманностей и галактик, ведомые далеким сигналом Иорри.

Это последние минуты Вселенной, скованной тепловой смертью.

С тех пор как ученым мудрецам — мастерам чародейской профессии — удалось создать первого Духа с разумом, превышающим человеческий, который создал другого, еще более разумного, а тот следующего и так далее, мир начал меняться в таком устрашающем темпе, что преобразовался и переместился очень далеко от того, в котором мне довелось родиться, и я никак не могу к нему привыкнуть. А тертая брюква как была, так и остается моим проклятием.

— Как ты думаешь, Терпеклес, — обратился я к своему джинну, — скоро этот мир разлетится в клочья под напором гигантской массы абсурда, которую удалось сотворить за короткий отрезок времени? Ведь еще мой дед, неутомимый исследователь, путешественник и картограф, собираясь в вояж, нанимал целый табун батраков, запрягал лошадей в подводы, надевал шерстяные портки и плащ, подбитый лисьим мехом. А сейчас что? Даже половины этого не нужно. Впрочем, пусть звезды светят над его душой, куда бы она ни улетучилась. Что касается моей, я точно знаю, что дюжина ее копий хранится на складах Заупокойной Службы в каждом большом городе, не говоря о моей собственной замковой сокровищнице. Но зачем это вечное, упорное хранение, раз тертая брюква на тарелке представляется мне воплощенным адом, капустной агонией чувств, а прежде, чем мой чрезмерно уязвимый желудок привыкнет к иной пище, это чудовищное блюдо полностью отравит мое существование. Говорю тебе, Терпеклес, завтра на рассвете я лишу себя жизни. Окончательно!

— Как пожелаете, господин, — ответил джинн, шипя из бутылки. — Приготовить кинжал?

— Ооох… — выдавил я из себя вздох, после чего сорвал с воротника салфетку и бросил ее на пол. — Моя жизнь утратила смысл.

Спрятав лицо в ладонях, я начал беззвучно рыдать, ибо как испытывать радость в мире, где почти все возможно, а люди беззаботно лишаются тел, переходя в состояние духа, пребывая в котором не делают ничего — только сплетничают, болтают, ворчат и обмениваются рецептами любимых блюд, которые давно, как существа бестелесные, не потребляют.

— Чистое безумие, — буркнул Терпеклес из бутылки, заразительно зевая.

Я никогда его не спрашивал, но мне сдается, что джинны читают мысли.

— Довольно, Терпеклес, — сделал я ему замечание. — Ты вводишь меня в состояние эмоционального истощения. Занялся бы чем-нибудь.

— Соблаговолите извинить, господин. Я приготовлю ванну с пузырьками.

Говоря это, он пронзительно зашипел и выпустил из бутылки облачко синеватого пара. Я же удалился в спальные апартаменты, где на пять минут предался объятиям меланхолии. Я не позволял себе подобной слабости чаще, чем раз в неделю, да и то за исключением периодов длинных праздников и торжеств в замке, на которые традиционно приглашал всю округу; по крайней мере, пока люди оставались людьми настолько, чтобы не слоняться бесцельно по бездорожью астрального пространства, в настоящие дни все более удушливого и несносно шумного. В конце концов на устраиваемые мною приемы соседи перестали ходить, за исключением нескольких глухих и беззубых старцев да пары толстых баб, которые не признавали современность. Это вынудило меня принять несколько очень решительных шагов, вплоть до полного отчуждения от черни, что вызвало, однако, неустанное сползание в упомянутую меланхолию и значительно усилило этот недуг.

Таким образом, я оказался в моей согреваемой постели, по пояс погруженный в теплую ванну с пузырьками, над созданием которой усердно трудился Терпеклес — если для него вообще что-то может составлять труд.

Должен сказать, что мне довольно часто случалось забывать о божьем свете. Тогда я блуждал по моему замку, минуя портреты предков и пыльные доспехи, покрытые паутиной подсвечники и вековые канделябры, проходя через бесчисленные комнаты, — внутренности многих из них все еще оставались для меня загадкой, — не отдавая себе в этом отчета. Я поднимался по лестницам или опускался в глубины подземелья, мыслями блуждая в далеких странах, страстно описанных моими предками. Как же я тосковал об этих приключениях и путешествиях в неизвестные страны, о которых можно было лишь мечтать, поскольку в нынешние времена мир не имел никаких секретов от людей, не было никаких таинственных континентов для открытия, исследования и тщательного описания, не осталось ни одного настоящего белого пятна на карте.

И вот, когда я сидел в лохани, меня осенила гениальная мысль, пришло настоящее озарение, чему я, несомненно, должен быть обязан успокаивающим действием Терпеклесова ванного искусства, на которое я отреагировал возгласом радости, способным пробудить от вечного сна всех обитателей замкового склепа. Я решил, что отправлюсь в путешествие, которого не совершал ни один человек, включая моих во всех отношениях замечательных предков.

Я совершу путешествие на Луну.

Мы тут же начали приготовления. Терпеклес занялся всем, что требовалось для того, чтобы оторвать нас от скального навеса, на котором замок держался добрую пару столетий. Я же, оставив джинну скучные технические подробности, сделал соответствующие покупки. Прежде всего приобрел новый крапчатый халат с кармазиновыми отворотами, поскольку старый, уже побитый молью, давно полинял. Прикупил также обувь для путешествия и несколько шляп: пару для непогоды, одну солнцезащитную и изысканный цилиндр — на случай, если на Луне придется встретиться с тамошней аристократией или хотя бы местной богемой.

Разослав астральной почтой всем знакомым сообщение о запланированном путешествии, я приступил к наиважнейшему, а именно — к торжественному прощанию с Землей, что и исполнил, употребив четыре бутылки полусладкого вина. Затем я отправился спать, чтобы на следующий день, в предрассветных сумерках, распорядиться о не менее торжественном старте нашей экспедиции.