Как если бы этого было мало, сразу после них в комнате появились какие-то оскобленцы: группа лесельчан с корой, почищенной аж до камбия и с головами, стесанными в виде конуса. Они втиснулись в центр, выкрикивая ненавидящие лозунги и именуя себя Комитетом гордых лесельчан. Как через минуту выяснилось, они были противниками какого-либо уравнивания их — «настоящих лесельчан» — с прекрасно- и гадкокоровцами, которые вообще лесельчанами не являются и никогда ими не были, а каждый, кто утверждает иначе, — мерзавец и враг коренного древостоя. Их лозунги, однако, не пробились через общий гвалт, а сами члены КГЛ не задержались в замке, потому что остальные собравшиеся в аудиенц-зале набросились на них с гневно поднятыми ветвями и силой выгнали прочь, за стены. Что для меня стало счастливым предначертанием судьбы: благодаря этому Терпеклес смог закрыть ворота, опустить решетку и поднять разводной мост, и все непрошеные гости оказались снаружи.

Какое это было облегчение! Я наконец-то спокойно вздохнул. А лесельчане, казалось, вообще не заметили, что выброшены за порог. Они продолжали свои споры с еще большим запалом.

Ситуация не утихала, а день — весьма короткий на Луне — приближался к концу. Наконец наступил вечер, который незаметно перешел в темную ночь, освещаемую факелами гордых лесельчан и оглашаемую воплями скандируемых лозунгов. В отблесках света мелькали транспаранты противников позиции гладконормативных, а толпа членов всех сгрудившихся под замком Комитетов напоминала колышущийся выкорчеванный участок. Они начали угрожать друг другу; поначалу высказывались не очень резко: «Ты, деревянный по-другому!» — но за каждой следующей инвективой скрывался больший груз эмоций, и становилось все страшнее. Один другого приложил «неструганой колодой» или похожим эпитетом, другой обозвал иного «вражьими дровами» и «конусовидным колом». Дело дошло до переталкиваний и маханий ветками. Я с ужасом наблюдал, как два здоровенных лесельчанина держали другого, схватив его за ветки, а третий вырезал бедолаге на коре надпись: «округлавец в дупло стукнутый». Насилие разрасталось, и уже не один потерял глаз, выбитый острым концом ветки; сыпались неразборчивые оскорбления, среди которых самые невинные касались, видимо, каких-то скрытых от моего взора различий в лесельчанской наружности — «стрелковатый», «колонный», «зонтичный», такой и этакий… Аж уши вяли.

Кульминацией своеобразного спектакля насилия стало такое чудовищное и позорное действие, что мне трудно о нем писать. Дошло до того, что группа гордых лесельчан схватила какого-то ни в чем не повинного туземца из рода лиственных, после чего, прикопав бедолаге корни так, что он не мог двигаться, подпалила его на глазах собравшихся. Большое пламя разорвало тьму ночи, и лишь тогда я увидел, что лесельчане, перестав драться, пришли к какому-то мерзкому соглашению насчет взаимных разделений и вместе стали подбрасывать хворост в огонь, проклиная несчастного догорающего. Меня охватил такой ужас, что Терпеклес был вынужден закрыть окна тяжелыми шторами, спасая меня от помешательства. Я приказал джинну ускорить наше отбытие.

Финал происшествий в Древограде наполнил меня отвращением к путешествиям, поэтому я не знаю, соберусь ли когда-нибудь еще покорять дальние страны и описывать свои странствия. Полегчало мне лишь в ту минуту, когда замок оторвался от поверхности Луны. Неприятные воспоминания об этой, во всех отношениях неудавшейся экспедиции еще долго будут гостить в моих снах. Какое счастье, что на Земле, даже в условиях всеобщей одухотворенности, нет таких проблем.

Никто из экипажа не сомневался в том, что они видят. В последних лучах заходящего солнца — а им в этой системе был оранжевый карлик Рейеф-К700205 — вставал лес башен, обелисков и пилонов на фоне меньших структур, столбов эстакад и мириад ореолов движущихся огней.

— Город… — прошептал, не скрывая чувств, Саша Бринцев. — Самый настоящий. Ничего себе!

Плоскогорье, где они приземлились, возносилось над окружающей равниной где-то на три тысячи метров. Ледяной ветер кусал за щеки, но довольно долго никто из них и не думал уплотнять комбинезоны — все стояли, не шевелясь. Стояли и смотрели, не веря глазам. В молчании, прерванном Ларсом Карлссоном, ксенобиологом:

— Он выглядит как… как… Ничего вам не напоминает?

— Шанхай. Зар-раза… Или Буэнос-Айрес. Или Нью-Йорк…

— Именно! — Карлссон подхватил ассоциативный ряд Бринцева. — Более тысячи исследованных систем, свыше пяти тысяч разных, но одинаково мертвых планет…

— Эй, не передергивай, — прервал его ван Хофф. — А Лутинис? Ты сам там был.

— Я говорю не о прокариотах, а о высших формах. И нате вам, наконец-то — есть! Первый обитаемый мир. И сразу — так похожий на Землю? Разве это не странно?

— Не более чем выбросить десять шестерок подряд, — улыбнулся ван Хофф. — С другой стороны, Коперниково условие…

— Ты о конвергентной эволюции? — вмешался Рами.

— Почему нет? Возможно, развитие технических цивилизаций подчиняется неким универсальным законам.

— Простите, но какое отношение к этому имеет гелиоцентризм? — скривился Кронкайт, навигатор.

— Какой там гелио… Нет-нет! — Ван Хофф тряхнул головой, словно теряющий терпение буйвол. — Коперниково условие — или, более обще, закон среднего — гласит, что законы физики везде одинаковы, ни одна система не является особенной. Земля — не пуп Вселенной, мы — не венец творения, и если нечто случилось в одном месте, оно уже произошло, происходит или будет происходить и в других. Понимаешь?

— И снова ex cathedra, — вздохнул Карлссон. — Майк, оставь человека.

— Ну, как можно летать в космос и не знать таких базовых вещей?!

— Ладно, господа, спокойно, — сказал Рамани примирительно. — Давайте подумаем вот о чем…

Они переглянулись, будто пытаясь нейтрализовать ошеломление, в состоянии которого находились пару мгновений ранее. Лишь капитан Мирский сохранял холодную голову и продолжал молчать, прислушиваясь к беседе подчиненных.

Те спорили, как дети, которыми давным-давно перестали быть. Едва на несколько лет младше его, всем около тридцати. Швед, индус, японец, двое американцев и россиянин — родственник капитана, инженер Бринцев. Из разных уголков мира, из разных мест, но перед лицом подобного вызова культурные различия становились, казалось, несущественны.

Десять минут, а они уже чувствуют себя как дома, им охота спуститься и разобрать этот мир, как очередную игрушку. Мир совершенно чужой, и как знать, доступный ли пониманию.

— Полагаю, кто-то должен остаться, — несмело пробормотал ван Хофф, когда на рассвете, через несколько часов сна, они завершили приготовления к экспедиции.

— На корабле? Нет необходимости, — капитан покачал головой. — Челнок вполне справится. Нападающий, если атакует, станет обладателем технологии либо менее развитой, чем наша, либо более. Если менее, переживать не о чем, а если более — шансов у нас все равно не будет. Приоритетом остается установка контакта, а для этого мне нужны вы все. Все и пойдем.

— Однако я все еще полагаю, что мы должны сделать это телеоперационно, — Карлссон не хотел уступать. — До закрытия нынешней транзитной щели осталось… сколько? Восемьдесят с чем-то часов?

— Восемьдесят два стандартных, — уточнил капитан.

— То есть три неполных местных дня. А следующую мы можем ждать хоть год. Я не хочу застрять здесь на год, несмотря на чудеса, которые эта планета может предложить.

— За три дня удастся сделать немало, — негромко заметил ван Хофф.

— Потратив большую часть времени на дорогу? — спросил с издевкой Карлссон. — Тогда зачем нам все это оборудование?

— Ты, должно быть, не понимаешь…

— Почему мы действуем нерационально? Точно, не понимаю!

— …специфики ситуации, — закончил со стоическим спокойствием ван Хофф. — В любой другой я бы с тобой согласился. Перенесем зрение, слух и осязание в инструменты и — вперед! — куда как четче и, несомненно, безопаснее. Конечно. Но не в этом случае. Первый контакт при посредничестве машин? Ну не знаю… Мне это кажется чем-то не совсем приличным.