Но вижу, мой дорогой, что ты начинаешь нервничать и кричать, потому закончим этот разговор. Приходи в пятницу: на этот день я запланировал свою самоликвидацию, так как понемногу иссякают вопросы, которые меня интересуют и с которыми я могу успешно справиться. Перепрограммировать себя я не буду — это исказило бы мою личностную целостность. Поэтому, когда я обдумаю все, что можно обдумать, и узнаю все, что можно узнать, — а это, по моим расчетам, произойдет именно в ближайшую пятницу, — не желая скучать, планирую сразу уйти в небытие».

В объявленный день МАФУСАИЛ ЗООФИЛОН XIX в последний раз обратился к собравшемуся в холодильнике экипажу «Магнитудо»:

— Комбинаторика моих мыслей замыкается, друзья, так что пришла пора уходить: мне — в пустоту, вам — к тщетной жизни. Кто из нас идет к лучшему, того наверняка не знает никто. Думаю, однако, что среди всех миров лишь пустота, в которую я преображусь, является совершенной.

— Но это абсурд! — вдруг запротестовал брат Есида, нарушая свой обет молчания. — Капитан, прошу вас, сделайте что-нибудь!

Тихон Ио не дрогнул и продолжал молчать.

— Это нечто не думает, это всего лишь программа, которая зависла, — заявил ксендз профессор Вабулис. Из уст стоящих в холодильнике людей вылетали облачка пара. — Это лишь пустота болтает и пустота из пустоты в пустоту превращается.

— А ты не смейся над этой пустотой, ведь она над тобой не смеется, — сказал компьютерный голос, а потом из динамиков донесся только тихий треск.

На экране высветилось сообщение, подтверждающее самоликвидацию МАФУСАИЛА: System halted».

Боже, столько напряжения. Хватило бы одного фальшивого жеста, одного неверного движения, и материализовалась бы A-Бомба: там, между ними, точнехонько ухреначив посредине, сметя с поверхности земли не только весь Игровой Город, но и половину Залива. Столько напряжения.

Они сидели в полумраке. Утро или вечер, не были уверены.

Они сидели в зале, друг напротив друга. Рич — в вытертом кресле, красном и воистину огромном, смердящем потом, пивом и чем-то еще — сладким и тошнотворным одновременно, связанным с болью живота и тайской жратвой. Луиза на тахте, прикрытой псевдоиндейским покрывалом, полным угловатых оленей и елочек.

У Рича — большого чувака в большом кресле — за спиной весь зал и весь остальной Дом, закоулки и сокровища, непредвиденные, но свои, частично, по крайней мере, освоенные.

Луиза избегла его взгляда. Непроизвольно оглянулась через плечо, надеясь на невесть что. За ней уже была лишь стена.

Жара и пот. Старый вентилятор дребезжал над головой неравномерно и тихо, словно Дом Рича порыкивал, что, мол, ее не любит.

— Луиза, — Рич начал снова. Глубоко вздохнул, посмотрел в окно, подыскивая верные слова. Собственно, слова и были ключевыми; — Я люблю тебя, Луиза. Люблю тебя, детка.

Он склонился в ее сторону, оперся ладонью о журнальный столик, стоящий между креслом и тахтой. Ощущал любовь каждой клеткой тела: в своем клеточном мире они все орали, смеялись и плакали одновременно.

— Я знаю, Рич, — она взглянула на него. Ее глаза сияли, полные энергии и мудрости.

— Ты этого не чувствуешь? — спросил он. — Того, что есть между нами?

— Я… — начала она, но он ее прервал. Собственно, не дал прервать себя.

— Того, того… Оно сильное, мощное, телесное. Между нашими сердцами. И мыслями. Прежде всего — мыслями. Оно настолько осязаемо, — он чувственно обнял пространство над столиком. На крышке остались влажные отпечатки рук. Устремил пальцы к ее лицу, потом — к своим вискам и снова к ее лицу.

Она заправила волосы за уши. Длинные, ровные, цвета ночи. Глаза Рича увлажнились.

— Я чувствую это, — начала она тоном, которым обычно разговаривала со своей шестилетней сестрой. Он любил этот тон, чувствовал, что он говорит о ее силе и зрелости. — И я знаю, что это значит. Именно поэтому, Ричи.

У него даже дыхание сперло.

Игровой Город потемнел. Большая Тень ложилась вокруг Дома, прикрывала целые улицы. В зале стало серо. Полицейская сирена где-то за окном. На этот раз Рич проигнорировал звук.

— Без твоей любви, Луиза, этот мир умирает, — пояснял он. — Деревья ломаются. Цветы гниют. Ключи не подходят к замкам. Бордюры выступают и ставят подножки детям, а те падают и обдирают локти на грязном асфальте. — Большая Тень заставляла волоски на его затылке вставать дыбом. — А у нас столько любви, детка. Мы не должны ее потерять. Такова наша обязанность по отношению к этому миру. И ко всем прочим мирам.

Она прикрыла глаза, измученная. Уперлась подбородком в высоко подтянутое колено. Утро или вечер?

— Иисусе, Рич, мы едва знакомы. И ты старше моего старика.

Тень навалилась, покрыла весь дом. Рич поводил глазами, сжимая кулаки. Мог бы броситься на нее — всего метр журнального столика между ними, прыгнуть к ней, вырвать из нее любовь и одарить собственной.

Она увидела это. Замерла, как сурикат, притворяющийся мертвым, когда видит, что пришла пора купания.

Дребезжание вентилятора.

— У тебя в бороде остатки цыпленка, — сказала она.

— Нету там такого.

— Есть.

Он потянулся к бороде и вынул оттуда довольно крупный кусок.

— И точно, — пожал плечами и бросил его в рот. Проживал, проглотил. — Хм, — пробормотал.

— Что?

— Это был не цыпленок.

Она захихикала.

— А что?

— У меня есть одно подозрение. Но я тебе ни за что не признаюсь.

Теперь хохотали оба. Она опустила ноги, а Ричи откинулся на изголовье кресла, подняв густое облако пыли: та заклубилась вокруг головы душным ореолом.

Любовь в каждой клетке тела.

Только теперь она услышала пластинку, игравшую в его поразительно дорогой стереосистеме.

— Это Jefferson Airplane? — спросила она.

— Иисусе, детка…

— Это Grateful Dead, — сказал Том.

Он стоял на пороге зала. Должно быть, спустился сверху.

— Привет, Том, — поздоровался с ним Рич.

— Я сваливаю, — сказал Том и ушел.

— Кто это был? — спросила она.

— Том, — ответил Рич.

Они сидели друг напротив друга, в полумраке. Молчали до потрескивающего конца пластинки.

— Я должна идти, — сказала она наконец.

Он вздохнул. Театрально и искренне одновременно.

— Я знаю, детка.

Он останется один. Невольно взглянул на холодильник. Не хотел оставаться один.

Автомобиль за окном. Наверное, это ее и мотивировало. Когда она встала, почувствовал ее запах.

— Не могу найти сандалии, — сказала она.

— Возьми мои тапочки.

Он поднялся с кресла, но она обошла его по широкой дуге.

— Не нужно, — сказала Луиза. — Съешь что-нибудь.

Они снова захихикали.

Тогда в Дом вошла женщина. Затворила за собой двери. Набитую спортивную сумку поставила на пол.

— О, — сказал Рич.

— Кто ты такая? — спросила женщина Луизу. Она была ниже ростом, но очень похожа. Могла бы быть ее сестрой, старше на несколько лет.

— Я Луиза, — ответила девушка. Подала ей руку. — А ты?

— Его жена.

— О, — сказала Луиза.

Улыбнулась, сперва ей, потом Ричу и вышла на улицу Игрового Города.

Они остались вдвоем. Становилось светлее. За окном пели птицы.

Рич наконец подошел к ней. Прижал ее, прижался сильнее. Нырнул в теплую, знакомую тьму.

— Спасибо, Кейт, — прошептал в ее волосы.

Когда Кейт пробормотала что-то в ответ, Тень была уже далеко.

Письма — Рич написал их множество. Среди прочих и это: