Я спросил моего проводника, что это за особенные актеры, обращая внимание на их буйные полнолистные ветви, какие было бы напрасно искать у гладко отесанных лесельчан. Он лишь пожал своими тремя сучковатыми плечами, словно не разумел, о чем говорить. Казалось, Жердин вообще не понимал моего интереса, а поскольку я не отступался, он явно встревожился, затем нервно сказал, шепча мне на ухо:

— Ну что же вы! Об этом не годится разговаривать в обществе.

Это признание меня смутило, но я все-таки продолжил спрашивать моего собеседника, потому что его поведение казалось мне, по крайне мере, интригующим.

— А что в этом неприличного? У вас лишь по три коротко обрезанных ветви без листьев, головы сверху такие плоские, будто спиленные: на них можно подавать напитки, как на подносах в кафе… А ветви этих актеров вьются, словно дородные короны. Ваши тела покрыты корой простого цвета и простой фактуры, а у них кора в цветную крапинку… И что же в этом, повторяю… неприличного?

Жердин закрыл глаза, обвил себя ветвями и застыл так глухой как пень, к моим аргументам. Так что мне пришлось прекратить расспросы по этой, очень щекотливой для него теме, и я примирительно сменил ее на более универсальную — начал с разговора о погоде, а дальше все пошло само собой, и мы опять бродили по городу прогулочным шагом, любуясь изящно выращенными жилищными деревцами и клумбами с прекрасными цветами.

По дороге я снова наткнулся на очередных лесельчан, отличающихся внешностью от моего проводника: они немного напоминали актеров, которых мы видели недавно, но их кора не имела и следов цветных крапинок, вместо этого ужасая окраской грязной земли и множеством неаппетитных наростов, сучков, утолщений, даже какого-то типа паразитических грибов. Этих лесельчан — если это действительно были они — я замечал в затененных переулках и замусоренных засохшей листвой воротах запущенных домов. Я пробовал деликатно осведомиться у сопровождавшего меня Жердина об этих тупо глядящих на нас бедолаг (все они, казалось, были одурманены и печальны, а может, даже больны), но он снова смутился и всячески пытался убедить меня в том, что ничего такого не видит, и что все лесельчане до тошноты одинаковы. При этом он смотрел на меня таким умоляющим взглядом, что я сжалился над ним и ни о чем более не спрашивал.

Следующим пунктом нашей прогулки стало роскошное здание городской библиотеки. Построенное — или, скорее, выращенное — вокруг огромного дерева с тысячами полок, на которых теснились глиняные плиты, оно произвело на меня сильное впечатление. Однако я не был готов погрузиться в столь тяжкое чтение: плиты были дьявольски неудобны, а их вес превышал разумные границы. Опасаясь, что меня может раздавить тяжесть многочисленных произведений, я решил покинуть библиотеку, отказавшись от знакомства с местной литературой. Но, прежде чем я успел сообщить об этом проводнику, он извинился передо мной и, объяснив это безотлагательными делами, сбежал из библиотеки, оставив меня там на целых два с половиной часа — одного, если не считать заполненной джинном бутылки.

— Здесь есть Отдел запрещенных книг, — шепнул мне Терпеклес из-под пробки.

— Где? — Я огляделся, но всюду виднелись лишь открытые и доступные для каждого полки, тем более что глиняные книги нельзя было унести.

Я нервно постучал ногтем в стекло, взбалтывая джинна. Терпеклес немного помутнел.

— Под землей находится тайное помещение, — ответил он. — Вход скрыт за одной из плит.

— За какой?

— Сборник высеченной поэзии под названием «Стеши все сучья, о, ровный Шест!» — пояснил Терпеклес, после чего передвинул плиту вбок, открывая лестницу, ведущую вниз, в темный коридор.

Делать мне все равно было нечего, а Отдел запрещенных книг предвещал хоть какую-то интригу, поэтому я, недолго думая, отправился в глубь мрачной бездны подземного туннеля.

В подземелье библиотеки пахло старой бумагой. Хорошо выструганные полки были заполнены настоящими бумажными книгами. Я взял в руки первую попавшуюся, стряхивая с нее толстый слой пыли. Корешок книги оказалось труднее всего очистить от пыли, но я все-таки смог прочесть, что там написано. Это был какой-то исторический трактат о лунной экономике давних времен. Тут я должен признаться в одной моей слабости. Поспешное чтение, особенно в неудобных условиях и без спасительного в таких случаях напитка под рукой, мне не очень нравится. Поэтому я ограничился перелистыванием этой и пары других книг.

Речь в ней шла о торговле драгоценной корой неких краснокоровцев, а также о разведении дурнокоровцев: сдается, это какие-то местные скотины. Там рассказывалось об истории, давней культуре, а также о биологии лунных жителей. О промышленных способах использования дурнокоровцев в качестве источника сырья и в роли тягловых, рабочих животных. В книгах поновее — судя по виду — я наткнулся на упоминания о «шероховатых лесельчанах» и о «пятнистых лесельчанах». Были еще разные отсылки к «гладкокорным лесельчанам», но я не смог разобраться в этих подробностях.

Некоторое время я потолкался возле полок, но количество пыли, которой я надышался, превысило возможности моих слабых легких, и мы покинули подземную библиотеку, чтобы среди глиняных плит ждать возвращения Жердина.

Одно заставило меня задуматься: что случилось и почему эти скромные, казалось бы невинные по содержанию, книги оказались спрятаны и недоступны? Я боялся об этом спрашивать.

Вечер мы провели в замке. Терпеклес скрашивал мне время пением, я же отдавался роскоши сладкой лени. Очередной день прошел в спокойных прогулках и — всегда полных особенного напряжения — разговорах с жителями Древограда.

Я ничего не смог узнать о семейной жизни туземцев, но предполагаю, что размножаются лесельчане в каких-то овеянных тайной обстоятельствах, поскольку нигде не встретил детей лунян. Никаких детских площадок, школ, брошенных кукол, лавочек с мороженым или сахарной ватой; нигде никаких следов детских игр и шалостей. По улицам друг за другом не гонялись маленькие лесельчанчики, хватая за ветки или дразня своих младших приятелей. Никакого гама, плача или смеха от удачных шуток или проказ. Никаких следов пеленок, удерживающих неконтролируемое сцеживание растительных соков, ни колясок, в которых спали бы — плотно завернутые в ивовые конвертики — маленькие, тоненькие, как прутики, чада. Походило на то, что лесельчане просто вырастали из почвы, поднимаясь из нее сразу в виде больших и дородных пней. Я боялся допытываться подробностей, потому что нельзя было догадаться заранее, какой из моих вопросов вызовет у хозяев страх или ярость, и какие именно нюансы станут причиной такой реакции.

Вечером следующего дня я предложил Терпеклесу прогуляться по Древограду, на этот раз без проводника. Джинн принял приглашение неохотно. Клубился в своей бутылке и пускал винтом сердитые дымки, приобретая все более темный цвет. Но, не имея причин возразить, согласился. Однако при этом он упорно молчал, пока мы не углубились в лабиринт городских улочек, где, неторопливо шагая, я попытался начать необязательный разговор о несомненных красотах местной архитектуры.

Небо потемнело, и наступила ночь, освещаемая лишь скупым блеском развешанных тут и там фонарей. На этом романтическом фоне произошло мое первое настоящее приключение, с тех пор как мы высадились на Луну. И вот, когда я так шел с бутылкой в руке и плащом, переброшенным через плечо, достойно, как пристало чужеземному князю, на моем пути стал индивид, принадлежащий к той особенной разновидности лесельчан, представителей которой мне довелось увидеть на сцене местного театра. Буйная заросль венчала верхушку существа, а кору украшали привлекательные крапинки любопытной фактуры. Лесельчанин особенным жестом протянул одну из своих богато покрытых листвой ветвей, после чего обратился ко мне мелодичным голосом:

— Погладить?

— Слушаю? — ответил я вежливым вопросом.

— Хочешь глажу-глажу?

Широко разведя ладони, я одарил встреченного лунянина искренней, но экономной улыбкой.