В храме было пусто и гулко. Лишь у аналоя стоял протоирей, разговаривая с каким-то прихожанином. Увидав Аркадия, священник закончил беседу, призвал юношу.

— Давно не видел тебя на службе.

— Хожу в церковь на Слободку, — полусоврал Аркадий.

В церковь Николая Чудотворца, что на Слободке, на службу он тоже ходил давненько, но часто забегал по дороге поцеловать иконку, поставить свечу.

Тамошняя церквушка была старой и ветхой, а слободской люд, как и надлежит народу бедному, веровал истово. И Дом Божий набивался под завязку, да еще места не хватало — люди стояли за дверями, у окон. Батюшка тамошний к тому же был полуслеп, да много лет его никто не видел трезвым. И даже если отец Афанасий попытался узнать, как давно на службе был Аркадий, то ничего бы не вышло.

— Будешь исповедоваться?

— Да, — кивнул Аркадий, подойдя ближе. — Я грешен, батюшка.

— В чем, сын мой, ты виновен перед Богом?

— В блуде… Я близок был с женщиной, не будучи с ней в браке.

Аркадий знал, о чем думает сейчас батюшка. Хотя Аркадий и Дашенька Рязанина покамест не были обручены, дело то считалось решенным. Но Дашенька сегодня уже исповедовалась в своих мелких грешках. Солгать на исповеди она не могла, и, стало быть, Аркадий грешил не с ней.

Тогда с кем же?.. Аркадий думал, что естественно было бы батюшке предположить Конкордию. Та, видимо, исповедовалась недавно. Парность грехов навела бы протоирея на мысль об их греховной связи.

Конкордия в самом деле исповедовала свой грех. Однако же, как раз ее протоирей исключил первой, сочтя заезжую красавицу отнюдь не четой нищему провинциалу. Аркадий не знал также, что грех сей в городе самый распространенный. За редким счастливым исключением изменяли все. Кто-то по любви, кто-то из похоти, а чаще — со скуки. Только сегодня протоирей, кроме Конкордии исповедовал троих провинциальных дам. Но и их приходилось исключить — предметы страсти этих дам был исповеднику давно известны. Но в городе были другие приходы, следовательно, любовница Аркадия могла каяться в ином месте.

— Любишь ли ее ты, сын мой?..

— Не знаю, кажется да…

— Тогда предложи ей руку и сердце. Господь наш благословляет браки.

— Мы с ней… Не можем быть вместе…

Исповедник и исповедуемый тяжко вздохнули.

— Как я тебя понимаю… — прошептал отец Афанасий.

Епитимью он наложил необычайно легкую, и, накрыв голову Аркадия епитрахилью, прочитал разрешительную молитву.

— Сказал бы я тебе иди, да впредь не греши… Но ведь согрешишь же… — пожал плечами протоирей. — Совет мой тебе. Проси руки у Дарьи Александровны, в браке о блуде забудешь.

— Батюшка мне завещал, что прежде чем, семью заводить, надобно самому на ноги встать.

— Пока встанешь на ноги — жизнь пройдет. Я еду к Ладимировскому. Ежели желаешь — можно со мной.

Коляска уже была заложена и ждала на подворье. Ехать было недалече. Художник жил на Екатерининской, но по другой стороне улицы, ближе к Бахмутскому тракту.

— О чем вы говорили с офицером в день приезда генералов, не припомните? — спросил Аркадий, когда выехали на мостовую.

— Это так важно?…

— Пока не знаю, Ваше Высокопреподобие… Но если вы вспомните…

— Я помню и довольно хорошо. Он любопытствовал о Свято-Николаевском мужском монастыре. Спрашивал, давно ли я навещал обитель.

— И что вы ему ответили?..

— Сын мой, не исповедуй исповедника.

— И все же.

— Я ответил, что был там намедни. Как раз, возвращаясь оттуда, встретил Ладимировского и тебя.

Исповедовать исповедника… Верно, Его Высокопреподобие хранил в отдаленном монастыре свои грехи, исповедуясь тамошнему игумену. Это еще ни о чем не говорило: протоирей мог совместить в одной поездке душеспасение и измену отечеству. Интересно, если это так, то исповедуется ли в этом грехе священник?

Аркадию тут же стало стыдно за эту шальную мысль. Да и штабс-ротмистр рассмотрел следы копыт, но не колес. Однако же, протоирей мог что-то видеть. Ну а с Ладимировским было еще непонятней. Тот хоть и шел один, верно, мог расстаться с сообщником.

— Офицер вас спрашивал, где вы встретили меня и Ладимировского.

— Проницательность делает вам честь. Это был не простой строитель, так?..

Аркадий рассеяно кивнул.

— А кто?

— Где вы встретили Ладимировского? — ответил Аркадий, делая вид, что вопроса он не заметил.

— У поворота на Джанкой.

Джанкой был здешним, приазовским. Греки, переселившиеся из Крыма, часто давали своим селам названия родных мест. И этот был сельцом в десять дымов с покосившейся церквушкой. Мог ли туда успеть Ладимровский, если все же гелиографировал именно он?.. Пешком — вряд ли, но верхом — отчего бы и нет. Затем сообщник забрал лошадь…

— Так кем был тот офицер?.. — прервал размышления протоирей.

— Государственный чиновник…

— Это я понимаю, но все-таки…

Путь к дому Ладимировского был краток, и это спасло Аркадия от объяснений.

— Я вам на следующей исповеди расскажу. Дело весьма тайно. Да и долго рассказывать.

По воскресеньям собирались у Ладимировского. Журфиксом это уже давно не называл, хотя некогда этот день именовался именно так. Тогда еще говорили: не «У Ладимировского», а «У Ладимировских».

Лет семь, а то и десять назад это начиналось вроде художественного или литературного салона. Тогда художник женился на первой уездной красавице, смело смотрел в будущее — у него уже состоялась выставка в Екатеринославе, и какой-то киевский сумасброд за вполне приличные деньги приобрел одно полотно.

И Ладимировский полагал себя здешним культурным светочем, думал, что поможет найти путь в искусстве другим. За сим — устраивал небогатые вечера, на которые некоторые заходили выпить на дармовщину, некоторые — взглянуть в действительно прелестные глаза хозяйки. Искусство оставалось в убогом меньшинстве…

Мадам Ладимировская неспроста мнила себя первой уездной красавицей и тонкой штучкой. Еще бы: она живала в Петербурге, и когда то Его Императорское Величество, тогда еще будучи цесаревичем высочайше соизволить ущипнуть ее за попку. Но жизнь в столице не задалась, батюшка ее стремительно разорился, а красота ее оказалось все же не столь яркой для блистательного Петербурга, куда стекались очаровательные девушки со всей империи.

Аркадий уже не помнил, с чего начался этот союз, но застал его завершение.

Ремесло художника часто звало в дорогу: то к клиенту, то с этюдником куда то на природу, запечатлеть закат, рассвет, ледоход на Гайтан-реке. Это не могло закончиться добром…

…Любовником мадам Ладимировской стал толстый и вздорный человечишко, помещик из соседнего уезда — небогатый, неумный, но слывущий изрядным сердцеедом. Он приходился мадам Ладимировской каким то дальним родственником — не то полубратом, не то на четверть дядей. И женщина говорила мужу, что отправляется навестить своих родичей, что было отчасти правдой.

Когда Ладимировский узнал о любовнике, его поведение весьма удивило привыкших к семейным склокам приморских обывателей. Художник не побил жену, даже не стал кричать, как это сделали бы многие. Не изображал из себя оскорбленную невинность, не делал вид, словно ничего не произошло. Узнав о предмете измены, Ладимировский долго хохотал.

— Вы знаете, — говорил он после. — Я, возможно, простил бы измену. Но я не смогу ей простить, с кем она изменила! У нее ведь совершенно нет вкуса!

Жену он, конечно же, прогнал, что, по общему мнению, пошло на пользу обществу. Теперь мужчины вели себя более расковано, не стеснялись в выражениях, курили так, что сизый дым валил из окон и соседи порой опасались пожара.

Что касается женщины, то она уехала к любовнику в его имение, и к слову сказать — скоро оба плохо кончили, ибо угорели насмерть в бане.

Аркадий был на посиделках у Ладимировского с полдюжины раз. Часто «служенье муз» сводилось к картишкам в тесном кругу и небольшой попойке.

Коляска протоирея въехала во двор. Из окна неслась музыка — кто-то вполне прилично аккомпанировал себе на мандолине, распевая гусарскую песенку: