Подписи не имелось.

Аркадий смял лист бумаги, и отложил его на стол. Даже если бы сейчас явился некто и предложил способ разгадки английского шифра, и вдобавок хотел назвать имя шпиона — Аркадий бы послал того ко всем чертям. Не до него.

Печальные сны провинциала сменились ужасами. Еще пару недель назад Аркадию снилась его тайная любовь школьных времен. Он тогда страдал за девочкой, что с родителями жила на углу Торговой и Екатерининской улиц, рядом с Ладимровским. Ходил мимо ее дома, затаив дыхание, пытаясь краем глаза увидать ее в окнах, и сердце выпрыгивало из груди, когда это удавалось. Дашенька Рязанина была, конечно, хорошей девушкой… И родители их сватали чуть не со дня рождения — сперва в шутку, потом все серьезней. Но так от Дашеньки дыхание все же не захватывало.

…Позже Аркадий уехал, намереваясь вернуться в город победителем. А по приезду в свете своей образованности и положения в обществе твердо намеревался просить ее руки. Но вернулся он домой разгромленным, и с определенным облегчением узнал, что Она не узнает о его позоре. Еще осенью она вышла замуж, уехала в Бердянск с мужем и будто бы уже нянчит ребенка.

Она ушла из его жизни, но не из снов. Она снилась такой, как он видел ее в последний раз: темноволосый ангел в белой блузе и шерстяной клетчатой юбке.

А неделю назад, как раз после обнаружения переписки английского фрегата с берегом, она приснилась ему еще раз. Будто она с ним попрощалась, удалилась из его снов. И он не побежал за ней на странно вязнущих в земле ногах, как то было в других снах, а лишь проводил взглядом. У него были другие дела.

Теперь и во снах Аркадий то скрывался от погони, напротив, гнался за кем то. Палил из револьвера сам, уворачивался от чужих пуль. Он погружался в темноте, крался пещерами, выходил на свет. И порой, из полумрака выступала Конкордия, протягивала к нему руки, и он рвался в ее объятия.

Аркадий просыпался в холодном поту, иногда от падения на пол. Но менее всего он желал ухода этих снов. Они были страшны… Но интересны.

Проснувшись рано утром, Аркадий выкупался, смыв ночной пот. Вода в бочке за ночь остыла, отчего бодрила чрезвычайно. После душа переоделся, наскоро перекусил. Ужиная, обнаружил бумагу, которую сам отложил прошлой ночью. Перечитывая, поморщился, взял карандаш и принялся исправлять ошибки.

После — словно очнулся. Кто-то пробрался в его комнату, оставил эту записку. Аркадий испуганно осмотрелся, словно этот неизвестный мог еще быть тут. Речь в письме, безусловно, шла о Ситневе. Кто-то был уже наслышан о поисках Аркадия, и хорошо, если бы это был не убийца.

Идти или не лучше не надо?.. Это опасно, однако же, встречу назначали днем, в людном месте. Возможно, незнакомец сам опасался…

Ладно, время подумать еще оставалось. Ему надобно было сходить на работу — немец из колонии не так давно выписал какую-то брошюру, перевел ее и ныне желал ее издать собственным коштом, дабы раздать знакомцам.

Работать в воскресенье грешно, но еще более грешным, поучал Аркадия когда-то батюшка — это мучить душу безделием и ленностью. Он еще говорил, что даже в самый великий праздник, работать нельзя до обеда, а после обеда можно занять руки каким-то нетяжелым ремеслом. Отец, к примеру, вырезал из груши курительные трубки, а поскольку сам не курил, раздавали их друзьям.

К тому же грех работы был крохотным по сравнению с тем, что произошло этой ночью, и… Под ложечкой сладостно заныло, с тем что будет этой ночью.

По спуску Аркадий сбежал вниз, на площадь, вошел в типографию. В ее углу сидел Кондоиди и шумно болел. С обычным похмельем смешивалась боль от ушибов и страдания уязвленного самолюбия. На и без того смуглом теле темнели синяки, один глаз стал совершенно красным от кровоподтеков.

Случилось так, что вчера грек в изрядном подпитии снова подрался где-то около кабака, и что самое неприятное — в потасовке потерпел досадное поражение.

— Вы все приблуды, — ворчал Кондоиди, глядя на Аркадия. — Понаехали тут. А вас мы звали?.. Мы — эллины, а вы кто? Сарматы, азиаты! Тьфу! Плюнуть и растереть! Вот вы говорите греки, пиндосы… А ведь здесь греки жили еще когда никто не слышал о хохлах или русских.

Все было понятно: Кондоиди как с вечера начал, так и доселе не мог остановиться. В его черепе помещалось не так много мыслей и интересов, и порой Аркадий дивился: как такой человек выучил азбуку да занялся непростым типографическим ремеслом.

Одна из мыслей сводилась к тому, что по праву своей национальности он заведомо лучше всех остальных. За это его неоднократно били, однако же эта идея сидела в нем крепко.

— Дядя Костя, мы сегодня работать будем?..

— Вот ты скажи мне, кто ты таков? Ты же приезжий. Что тебе в твоем Харькове не сиделось?

Аркадий глупо улыбнулся и пожал плечами. Вообще-то в Харькове он учился, а родился здесь. А вот его отец родился где-то под Полтавой, хотя во младенчестве перевезен сюда дедом и первой родины даже не помнил. Но юноша по опыту знал: объяснять бесполезно, Кондоиди не понимал разницы между Аркадием и его отцом, Харьковом и Полтавой.

Всяк в городе был либо приезжим, либо потомком приезжих. И мало кто происходил хотя бы из Екатеринославской губернии.

Но с точки зрения большинства здешних греков чужаками, приехавшими на чужую землю, были все остальные, кроме них. Ведь эти земли некогда были дарованы им царицей Екатериной. А еще ранее, до того, как Господь наш надумал сотворить русских, опять же побережьем владели предки нынешних греков. И теперешнее свое явление большинство греков рассматривали как восстановление исторической справедливости. Они сюда не пришли — они сюда вернулись после тысячелетнего отсутствия.

И надо сказать, такая позиция у Аркадия находила понимание. В самом начале город строился из того же камня, из которого была сложена древнегреческая Аретуза, и даже дома иногда ставили на фундамент более древний, нежели Истинный Крест Господа нашего Иисуса Христа.

В конце концов, очарование здешних мест оказывало влияние на приезжих. Дед Аркадия, Остап как-то держался, а его сын Свирид называл детей уже на греческий мотив.

— Так что, работы сегодня не будет?

— Работы? Да ты тут работаешь лишь по моей милости! Захочу — прогоню! И прогоняю… Пошел вон! Ты уволен! Плюнуть и растереть!

Грек увольнял Аркадия где-то два раза в месяц, и подобный гнев работодателя печалил юношу лишь самое первое время. Но это означало, что работы в ближайшие дни не будет. Конечно же, обладая приличной суммой денег, оставшихся от штабс-ротмистра, Аркадий не нуждался в средствах так отчаянно, как раньше. Однако же, любая сумма денег имела свойство заканчиваться, и от возможности заработать еще, умудренный опытом, Аркадий обычно не отказывался.

Аркадий пожал плечами, сходил в лавку, вернувшись оттуда с купленной бутылкой пива. Кондоиди взглянул косо, но ничего не сказал. Пиво же отдал не в руки, но поставил на видное место.

После чего удалился.

Встреча была назначена на полночь, но увидеть Конкордию хотелось прямо сейчас же. Дворами юноша поднялся на Екатерининскую, прошел мимо пансиона, но, разумеется, не заметил и тени своей дамы сердца.

Впереди была Екатерининская площадь, и из храма Великомученицы Екатерины уж расходились, разъезжались прихожане. Иные еще стояли на паперти и около нее, обсуждая дела на будущую неделю или праздно беседуя о всяких пустяках. Перекрестившись на купол храма, Аркадий решил зайти. С лучших времен духовником их семьи был протоирей. Он же и крестил когда-то Аркашу, еще будучи простым священником.

Когда Аркадий входил в храм, встретил выходящую Конкордию. Они обменялись приветственными кивками, сердце Аркадия забилось так часто и громко, что казалось — все вокруг слышат этот звук, смотрят на них, и знают, что они любовники.