Он перелистнул страницу, стал читать.

— Подумайте только, господа! Интервенты уже протянули телеграфную линию в Варну, и какой-то генерал под Севастополем может списываться с Лондоном или Парижем. А под Балаклавой для подвозки снарядов построили железнодорожную линию. Подумать только! Это выходит, они построили вторую железную дорогу в нашем государстве.

— Третью… — поправил купец Подопригора. — Есть еще Царскосельская.

— То потешная, то не считается.

— Под Варшавой еще строится линия, — не сдавался купец.

— Я вот вообще читал, господа, — вмешался Эльмпт. — Что эта война последняя, где воюют люди. Далее воевать будут машины.

— Да нет, чепуха! Как такое может быть возможно! — возмутился Николай. — У машин мозгов нет!

Купец, похоже, был сторонником прогресса:

— Во Франции, как вы знаете, работают станки, ткущие сложнейшую жаккардову ткань лишь при крошечном участии человека, который единожды задает орнамент — а после получает сколь угодно много ткани.

— Вы сравнили! Ткут крестьяне, а боевые действия — это для нас, аристократии!

— Не скажи, — осадил сына городничий. — Твой прадед, между прочим, был крепостным.

— Все равно, не верю я.

— Три года назад я путешествовал по Европе. Читал в газетах, что в Британии некто Беббидж конструировал счетные машины, установки которые бы пусть и на своем, особом языке смогут общаться с людьми. Работы далеки от завершения, но английское правительство ассигновало на них огромные средства публично и еще больше, вероятно, выделяет тайно.

Аркадий навострил уши: купец, несмотря на неудачу с колбасой, был человеком умным, начитанным. Тем более бывал за кордон, верно, там, верно, остались знакомцы. А казус с колбасой, он, может быть, устроил, чтоб попасть на прием к городничему.

— Аркаша, да кушай больше, — призывала Варвара Матвеевна.

Дашенька мило улыбалась.

— Где вы были, Аркашенька?

— За городом был, уроки давал отпрыску одного помещика.

Юноше было дважды стыдно: за ложь и за измену своей вероятной невесте. Чтоб забыть, отвлечься, Аркадий проговорил, может быть, не совсем к месту.

— В удивительные времена живем! Так техника развивается, что просто кажется дальше некуда! Фотография, телеграфия, паровозы, паровые броненосцы! Чудеса просто!

— Да прямо таки и чудеса… — пожала плечами Варвара Матвеевна. — Вот, к примеру, маковое зернышко — истинно чудо Господне. Само махонькое, мозгов нет вовсе — я сам его в лупу рассматривал. А вот знает, что тянуться надо вверх, к солнышку, что листики должны быть непременно зелеными, а цветочек — аленьким. А вы говорите — паровозы.

— Ну, так зернышки есть у всех, а броненосцы — только у англичан. Не будь войны — когда бы мы еще увидали паровиков?.. — спросил доктор Эльмпт.

— И еще б столько не видеть… — проворчал городничий.

— Это вы зря, — ответил купец. — Я уже заказал в Швейцарии паровую машину. Поставлю к себе. И пилы к ней подключу, и мясорубки.

— Тогда у вас не только шерсть будет в колбасе, но и кости!

— Первый блин комом, милостивые государи… Более не повторится! — оправдался купец. — Я обещаю, что впредь раз в неделю буду присылать полпуда своих колбас к вам на пробу…

— Да разве с полпуда что-то распробуешь?.. Шлите уж пуд.

Вопрос о взятке был счастливо решен.

Сказывали люди старые: в те времена, когда над этими краями не было христианского креста, а висел басурманский полумесяц, мчался тут на вороной кобыле казак.

Бежал он из крымского полону в казачью крепость Домаху, что стояла там, где ныне построен Мариуполь. И всего-то было у казака, что краденая кобыла, штаны да рубаха, а под рубахой на веревочке-гайтане — крестик.

И была за ним татарская погоня. Гнались крымчаки не по нужде, а скорей забавы ради, да чтоб остальным пленным была наука: дескать, не сбежать от них, не скрыться… И уже почти настигли беглеца, целили по нему из луков.

Да вдруг порвался гайтан на шее казака. Упал крестик с веревочкой в здешние ковыли. И там где они земли коснулись, вдруг пролегла извилистая речка. Оказался казак на одном берегу, а татары на другом. И пока те искали в реке брод, пока перебирались — ушел казак.

В память об этом реку назвали Гайтаном, а ее приток — Гайтанкой.

На холме над рекой воздвигли деревянный крест. Когда он сгнил и упал — поставили часовенку. А на ее месте уже при строительстве города — Храм Рождества Христова. Город не мудрствуя, назвали Гайтаново.

За тридцать лет дом Божий обветшал, и тогдашний городничий велел закрыть и а позже снести церквушку. Опасение имелось, что церквушка сложится, да погребет под собой прихожан в самую неподходящую минуту. На святом месте вырос иной храм — Великомученицы Екатерины. Строили всем миром, и на камне рядом выбили надпись — имена лучших горожан, кои рублем или помощью посильной принимали участие в постройке сего здания. Первым в списке значился прежний городничий, человек незлой, но, прямо скажем, не без странностей.

Положим, по уезду он издавал циркуляр, что с сего дня и до особого распоряжения на вверенной ему территории вводится весна. И все было бы неплохо, если бы не выходили подобные указы, скажем, в сентябре. А еще удивительней, что природа на эти циркуляры отзывалась: ветер растаскивал облака, солнце светило веселей, даже акации скромно начинали цвести. Городничего убрали от греха подальше: а вдруг он прикажет мертвым восстать или нечто в этом роде?

И сколько уж времени прошло, а все равно — помнили его в городе, именовали его фамилией спуск и даже площадь, при нем заложенную. И порой Рязанина колола ржавая игла ревности: а как о нем вспоминать будут? Что старожилы будут потомкам рассказывать? Что был такой, воровал в меру своей должности, давал жить другим. Да еще вспомнят, что брат-генерал пришиб другого генерала, и сам застрелился.

Не слишком-то много умишки надобно, чтоб подобный след в истории оставить, разве нет?.. Взор Рязанина все чаще обращался к храму. Ведь за последние годы город разросся, разбогател, следовало, чтоб его украшал достойный собор, способный вместить всех желающих. Городничий предложил собрать по подписке деньги, дабы построить храм выше, краше, нежели Харлампиевский собор в Мариуполе.

— А то и вовсе самую большую на всем побережье церковь построим, чтоб, ее было видно с моря, со степи…

Неожиданно этой мысли воспротивился протоиерей:

— Знать, велики грехи твои, ежели тебе такая большая церковь, чтоб их замаливать. А я так думаю: город у нас невелик, люди мы маленькие, и грехи у нас небольшие. Да и Христос скорей услышит то, что тихим голосом сказано.

— А все же хорошо бы деньги на что-то собрать. Дела в городе идут, надо бы Господа возблагодарить.

Дела действительно в городе, не смотря на войну как-то шли — это было правдой. Кроме желания оставить след в истории, правдой было и то, что дочь городничего Дашенька подходила к тому возрасту, когда ее родителям следовало задуматься о приданном. И деньги по подписке собранные можно было бы частично употребить для личной пользы. Ну не украсть, конечно же прямо — ибо Господь все любит. Но выдать подряд на поставку камня, леса, на строительство наконец своему, нужному человечку, который отблагодарит…

Присутствующий при беседе Аркадий встрепенулся:

— Вы знаете, думаю, все же нашему городу к лицу была бы какая-то обновка.

Присутствующие задумались. Аркадий затаил дыхание.

Для купцов какой-то сбор денег, какая-то подписка была сродни моровому поветрию. Дело-то, конечно, добровольное, но ты же поди не сдай деньгу в общий котел, или, что даже хуже — заплатить меньше остальных… Так сразу же слух пойдет — у купца такого-то дела не очень. Поэтому скидывались все. Если строили какую-то часовенку, то свою лепту вносили и купцы из немецкой колонии, крещенные в лютеранской вере.

Но на часовенку деньги собирали за месяц, а строили — в несколько дней. Здесь же сборы должны были затянуться, ибо предстояло собрать изрядную сумму.