— Гера, почему ты такой невыносимый? — спросила она сложив руки на груди, при этом выгодно подчеркнув форму бюста.

— Какой уж есть, — развел руками я. — Вы ведь не за этим меня позвали, верно? И кабинет замкнули не для того, чтобы обсуждать мою невыносимость, а?

— Вообще-то именно за этим! Ты просто бесчувственный чурбан! Скажи мне — я что, некрасивая?

— Красивая.

— Глупая, неловкая, толстая, злая, неприятная?

— Умненькая, грациозная, стройная, добрая, приятная во всех отношениях.

— Тогда почему ты…

— Потому что это я, — развел руками я. — Если бы я сейчас вдруг решил, что это платье, и эти туфли, и чулки предназначены мне, и что дверь ты замкнула для того, чтобы нам никто не помешал перейти от слов к делу, и подошел бы к тебе и всё такое прочее — кем бы я был? Явно не тем человеком, который по стечению обстоятельств показался тебе в этот момент подходящим для того, чтобы в него влюбиться.

Он нахмурила бровки:

— Ты так просто об этом говоришь?

— А чего тут сложного? Внутри тебя по какой-то причине возникла пустота, которую ты решила заполнить другим человеком. Тебе показалось, что ты хочешь влюбиться, верно? И тут же внутренний целеуказатель подобрал «наиболее подходящий вариант», которым благодаря эффекту новизны — то есть новому неожиданному впечатлению от привычного ранее образа — стал некто Герман Белозор.

— Что ты имеешь в виду?

— Что не было бы меня — нашелся бы кто-нибудь еще. Если уж человек решил, что пустоту внутри него можно заполнить кем-то еще, то «самый подходящий вариант» обязательно найдется. Тот самый лучший из худших, ага? Парень на остановке, симпатичный водитель автобуса, барабанщик из духового оркестра, коллега, который внезапно начал фонтанировать статьями и идеями и вообще — изменился до неузнаваемости…

Езерская одернула платье, встала со стола, обошла его и села в свое кресло.

— Может и хорошо, что ты такой дурак, Белозор? Стоишь тут, разглагольствуешь, и совсем не пользуешься моей слабостью… Садись, разглагольствуй дальше, интересно получается. Надо же мне как-то примириться с мыслью что меня первый раз в жизни отшили! — она достала из ящика стола маленькой зеркальце, помаду, тушь, румяна и тени и принялась краситься. — Что там про пустоту внутри?

— Ну, вот это тянущее чувство неполноты жизни. Как будто чего-то не хватает, чего-то не сделал, не успел, что-то забыл, упустил… Очень легко начать перекладывать с больной головы на здоровую, винить окружающих, супруга там или ухажера, или их отсутствие… Для начала стоило бы понять, чего не хватает-то? И чем нужно заняться, чтобы начало хватать? Никогда в жизни не поверю, что дело в одной только физиологии, м? Если бы дело было только в этом — с твоей внешностью и обаянием, Ариночка Петровночка, проблема решилась бы очень быстро! Вон сколько у нас военных красивых здоровенных по городу шатается, например!

— Фу, Гера! Ну, то есть не то чтобы фу, но…

— Но ты решила сочинить себе некого рыцаря дурацкого образа и насытить свою жизнь эмоциями. Чудила Белозор, который порет чушь и делает дичь!

Езерская вздохнула и принялась рисовать стрелки на глазах:

— Симпатичный чудила, прошу заметить. Ты и раньше мне нравился, но огонёк во взгляде и вот эта твоя неуемная энергия — они появились совсем недавно. Что случилось, Гера?

— Ну, я несколько не в себе, можно сказать. Да, это самое лучшее определение. Кажется, я стал другим человеком.

— Как из Москвы вернулся?

— Плюс-минус, — сделал я неопределенный жест рукой.

На самом деле мне очень повезло, что Ариночка Петровночка решила не форсировать события. Черт знает, куда бы это всё завело. Она ведь и вправду мне очень нравилась, тут и говорить не о чем. Но — у меня есть Тася, это раз. Езерская замужем — это два. Она моя коллега — это три. Ну и вот это вот всё, что я там нагородил, все эти разглагольствования — это четыре.

Она подвела губы карминовой помадой, посмотрелась в зеркальце и сказала:

— Это все заметили, знаешь? Кому-то это понравилось, кому-то не очень… Мне — очень понравилось! Неловко такое говорить, но я даже восхитилась — ты стал вести себя естественно, одинаково со всеми, что с Анатольичем, что с Машеровым… Совсем перестал зажиматься и притворяться! Тот, прежний Белозор был хорошим парнем и отличным журналистом, но я и понятия не имела, что он за человек! А ты р-раз — и раскрылся! И начал делать то, что тебе хочется, и получилось здорово! И я тоже так хочу!

Я улыбнулся и сделал жест руками — мол, продолжай.

— Да, да, да, ты, наверное, прав! Я просто думала, что с тобой рядом жизнь заиграет новыми красками, будет интересно, увлекательно…

— Быть вагончиком в хвосте поезда — не твой вариант, Ариночка Петровночка, — сказал я. — Ты молодая, умная и красивая, и ты это знаешь, и все это знают. И если ты сейчас покопаешься у себя в голове, то прекрасно поймешь, что тебе стоит делать и чем предстоит заняться прямо сейчас, чтобы жизнь заиграла новыми красками и стала интересной и увлекательной.

Она замерла на секунду, а потом спросила:

— У тебя кто-то есть?

Мне пришлось кивнуть.

— Я так и знала! А то посмотрите на него — принялся огород городить… Всё это интересно, конечно, и ты мастер байки травить, но… Это ведь не Машенька Май, да?

— Тьфу, тьфу, тьфу!

— Та рыжая из «Комсомолки»?

— Не-а!

— Что, действительно та самая северянка? Гера-а-а-а, какой ты молоде-е-е-ец! Это столько времени прошло, а ты всё еще… О-бал-деть! Гера, вот тебе моя рука, ты — тот самый рыцарь дурацкого образа. Вот подарил ты мне сегодня веру в настоящую любовь…

Пойми этих женщин! Я почесал затылок:

— Да я вообще-то как-то…

— Слушай! А вот как понять — любовь это или нет? — спросила вдруг она, закончив с румянами.

— Э-э-э-э… Да хрен его знает! Ну, вот, например, если думаешь о человеке — и хорошо, и приятные мысли, хорошие воспоминания, то это, наверное, любовь. А если вспоминаешь про него, а на ум проблемы и переживания и страдания приходят — то ну ее нахрен, такую любовь, а?

— Из тебя бы получилась классная подружка, Гера.

— Фу, нахрен. Фу! — я даже вздрогнул. — Можешь считать что ты мне сейчас отомстила за то, что я тебя продинамил. Ты только что сказала жуткую вещь!

Когда я уходил, Ариночка Петровночка бросила мне в спину:

— А на развод я подам. И на Манжерок в отпуск поеду! Нет, сначала — в Самарканд, на могилу Тамерлана смотреть, а потом — на Манжерок.

Какая она всё-таки молодец, наша Езерская! Никаких тебе истерик, слёз, упрёков… Замечательная девушка!

Я уже дверь закрыл, когда обратил внимание на интервью Машерова у меня в руках.

— Твою мать… — пришлось открывать дверь и заходить обратно. — Ариночка Петровночка, тут у меня интервью… Готово… С Машеровым…

Замечательная девушка сидела за своим столом и рыдала в три ручья, размазывая по лицу косметику, которую только что с таким старанием наносила. Бабы…

Это для них эта дата была праздником. Чем-то напоминало День города. По крайней мере, мне показалось, что традиции празднования белорусского Дня города в любом районом центре проистекали прямиком отсюда.

Огромное количество нарядно одетого народа собиралось у парка Победы. Мужчины в костюмах и пальто, женщины со специфическими прическами, дети с флажками и шариками. У взрослых в руках — транспаранты, плакаты, какие-то таблички… Одна маленькая девочка держала в руках плоский кусок пенопласта на реечке, на пенопласте выжигателем по дереву был довольно-таки художественно изображен портрет маленького Ленина, как на октябрятских значках. Реяли красные флаги, фырчали моторами оригинально оформленные грузовики…

День Великой Октябрьской Социалистической Революции отмечали седьмого ноября. Царизм даже в самом названии главного для всякого советского человека праздника как бы намекал: старый режим не дремлет! Вы октябрьскую революцию в ноябре празднуете, но называете по старому стилю!