Район не был запружён толпой, но и безлюдным его нельзя было назвать. Прохожие казались частью ландшафта — они словно всегда там находились. Утром их было меньше, но не слишком.

— Видели, как Шукман работал над телом?

— Нет. — Я смотрел на то, мимо чего мы проезжали, сверяясь со своей картой. — Я добрался туда, когда он уже закончил.

— Вы что, брезгливы? — спросила она.

— Нет.

— Ну… — Она улыбнулась и развернула машину. — Вам пришлось бы так сказать, даже если бы вы и были брезгливы.

— Верно, — сказал я, хотя это было неправдой.

Она указывала на предметы, годившиеся в качестве ориентиров. Я не сообщил ей, что рано утром побывал уже в Кордвенне и изучил эти места.

Корви не пыталась скрыть свою полицейскую форму, потому что благодаря ей те, кто нас видел и в противном случае решил бы, что мы их завлекаем, могли понять, что наши намерения не таковы, а тот факт, что мы ехали не в «синяке», как мы называем чёрно-синие полицейские машины, сообщал им, что и преследовать их мы не собираемся. Запутанные соглашения!

Почти все люди вокруг нас находились в Бещеле, так что мы их видели. Бедность лишала очертаний степенных граждан, долгое время бещельскую одежду характеризовали невзрачные покрои и цвета — то, что называется «городской модой без моды». Некоторые исключения, как мы осознавали, замечая их, пребывали в ином месте, так что их мы не-видели, но у молодых бещельцев одежда тоже была более красочной и живописной, чем у их родителей.

Большинство бещельских мужчин и женщин (надо ли об этом говорить?) ничем не занимались, а только переходили из одного места в другое, с поздней рабочей смены домой, из домов в другие дома или магазины. Всё же то, что мы наблюдали, выглядело угрожающим, и ещё происходило достаточно скрытого, так что уж точно дело не в паранойе.

— Сегодня утром я нашла нескольких местных жителей, с которыми обычно разговаривала, — сказала Корви. — Спросила, не слышали ли они чего-нибудь.

Она проезжала через затемнённый участок, где баланс штриховки смещался, и мы молчали, пока фонари вокруг нас не стали снова более высокими и привычно декоративно изогнутыми. Под этими фонарями — улица, на которой мы находились, виделась уходящей от нас кривой, сужающейся в перспективе; возле стен стояли женщины, торговавшие сексуальными услугами. Они настороженно следили за нашим приближением.

— Особой удачи у меня не было, — сказала Корви.

Во время той ранней вылазки у неё даже не было при себе фотографии. Она подняла все свои старые контакты: с приказчиками из ликёро-водочного магазина, со священниками приземистых поместных церквей, кое-кто из которых были последними священниками-простолюдинами, с храбрыми стариками, на бицепсах и предплечьях у которых были вытатуированы серпы и кресты, а на полках за спиной стояли бещельские переводы Гутьерреса, Раушенбуша, Канаана Бананы[1]. С сиделками, ухаживавшими за престарелыми. Корви могла только спросить, что они могут рассказать ей о событиях в деревне Покост. Об убийстве они слышали, но ничего толком не знали.

Теперь фотография у нас имелась. Мне дал её Шукман. Я взмахнул ею, когда мы вышли из машины; я размахивал ею, чтобы женщины видели: вот, я что-то для них принёс, а значит, приехали мы именно ради этого, а не затем, чтобы кого-то арестовывать.

Кое-кого из них Корви знала. Они курили и наблюдали за нами. Было холодно, и я, подобно всем прочим, кто видел их, дивился, каково приходится их ногам в одних чулочках. Мы, конечно, воздействовали на их бизнес: многие местные, проходя мимо, смотрели на нас и снова отворачивались. Я увидел, как замедлил ход проезжавший мимо «синяк»: должно быть, им представился лёгкий арест, но водитель и пассажир заметили форму Корви и, отсалютовав, снова ускорили движение. Я в ответ помахал их задним огням.

— Что вам надо? — спросила одна из женщин.

На ней были высокие дешёвые сапоги. Я показал ей фотографию.

Лицо Фуланы Деталь подчистили. Отметины, однако, оставались — под макияжем видны были царапины. Их можно было бы убрать со снимка полностью, но потрясение от вида этих ран было для допроса полезно. Снимок сделали до того, как ей обрили голову. Умиротворённой она не выглядела. Она выглядела нетерпеливой.

«Не знаю её». — «Я её не знаю».

Я не замечал быстро скрываемого узнавания. К ужасу клиентов, толпившихся на краю местной темноты, проститутки сгрудились в сером свете фонаря, передавая снимок из рук в руки, и, вне зависимости от того, издавали они или нет сочувственные возгласы, было ясно, что Фулана им не знакома.

— Что случилось?

Я вручил свою карточку женщине, которая это спросила. Она была тёмной, с давней примесью семитских или турецких кровей. По-бещельски говорила без акцента.

— Это мы и пытаемся выяснить.

— Нам стоит беспокоиться?

Я промолчал, и после паузы Корви сказала:

— Если мы сочтём, что стоит, то сообщим вам об этом, Сайра.

Мы остановились рядом с группой молодых людей, пивших крепкое вино возле бильярдной. Корви немного послушала их сквернословие, затем пустила по кругу фотографию.

— Здесь-то мы зачем? — тихонько спросил я.

— Это начинающие гангстеры, босс, — объяснила она. — Смотрите, как они прореагируют.

Но те, если что-нибудь и знали, выдали совсем немного. Вернули фотографию и бесстрастно приняли мою карточку.

Мы повторяли то же самое и у других скоплений народа, а потом каждый раз по нескольку минут ждали в машине, достаточно далеко, чтобы какой-нибудь встревоженный участник любой из групп мог придумать себе оправдание, найти нас и сообщить нечто неудобосказуемое, что каким угодно окольным путём помогло бы нам протолкнуться к личности и родственникам нашей мёртвой женщины. Однако никто так к нам и не подошёл. Я раздал свои карточки множеству людей и записал в блокноте имена и описания тех немногих, которые, по словам Корви, шли в счёт.

— Вот, собственно, и все, кого я знала здесь раньше, — сказала она.

Некоторые мужчины и женщины узнавали её, но, казалось, это не влияло на то, как её принимали. Когда мы согласились, что закончили, было за два часа ночи. Бледный полумесяц уже клонился к закату: после последнего вмешательства мы остановились на улице, лишившейся даже самых последних своих ночных завсегдатаев.

— Она по-прежнему под знаком вопроса. — В голосе Корви слышалось удивление.

— Договорюсь, чтобы по всему району развесили плакаты.

— В самом деле, босс? Комиссар на это пойдёт?

Мы переговаривались вполголоса. Я продел пальцы в проволочную сетку изгороди вокруг участка, на котором, кроме бетона и кустарника, ничего не было.

— Да, — сказал я. — Он это поддержит. Не так уж это и много.

— Потребуются несколько полицейских на несколько часов, а он ведь не собирается… не за…

— Нам надо установить личность. Чёрт, да я их самолично развешу.

Устрою так, чтобы их разослали во все подразделения города. Если мы выясним имя и если история Фуланы такова, как в предварительном порядке обрисовывала нам интуиция, те немногие ресурсы, которыми мы располагали, испарятся. Мы пилили сук, на котором сидели, — свобода действий предоставляется отнюдь не навсегда.

— Вы начальник, босс.

— Не совсем, но пока что это дело у меня в руках, пускай и ненадолго.

— Поедем? — Она указала на машину.

— Я пойду на трамвай.

— Серьёзно? Бросьте, потеряете несколько часов.

Но я от неё отмахнулся. Я пошёл прочь под звуки собственных шагов и цоканье когтей какой-то безумной бродячей собаки, туда, где серые блики наших ламп стирались и где меня озарял чуждый оранжевый свет.

Шукман у себя в лаборатории был мягче, нежели в миру. Я говорил по телефону с Ящек, просил у неё видео допроса малолеток, проведённого накануне, когда Шукман связался со мной и сказал, чтобы я пришёл. У него, конечно, было холодно, воздух спёрт от химикатов. В этой лишённой окон огромной комнате было много стали и тёмного дерева с бессчётными пятнами. На стенах висели доски объявлений, на каждой образовались заросли бумаг.