Грязь, казалось, прячется по углам комнаты, по краям столов, но как-то раз я провёл пальцем вдоль грязной на вид канавки возле вынутой из отверстия пробки — и он остался чистым. Пятна были старые. Шукман стоял в изголовье стального стола для вскрытия, на котором, покрытая слегка запятнанной простынёй, лежала наша Фулана, простовато глазея на нас, занятых её обсуждением.

Я посмотрел на Хамзиника. Он, я подозревал, был лишь немногим старше мёртвой женщины. Стоял с ней рядом, почтительно сложив руки. Случайно или нет, он располагался около доски, к которой, наряду с открытками и записками, была прикноплена небольшая яркая шахада[2]. Хамд Хамзиник был тем, кого убийцы Авида Авида тоже обозначили бы как «эбру». В наши дни этот термин применяется в основном старомодными расистами или же — в обратной провокации — самими объектами эпитета: одна из самых известных бещельских хип-хоп групп называется «Эбру, штат Вашингтон».

Конечно, формально это слово было смехотворно неточным в отношении по крайней мере половины тех, к кому применяется. Но самое малое двести лет минуло с тех пор, как явились беженцы с Балкан, искавшие святилище и быстро расширявшие мусульманское население города, и «эбру», старинное бещельское слово со значением «еврей», было насильно введено в употребление для обозначения и новых иммигрантов, став собирательным термином для обеих популяций. Мусульманские пришельцы селились в прежних еврейских гетто Бещеля.

Даже до появления беженцев неимущие двух объединённых в общины меньшинств Бещеля традиционно были союзниками, с шутливостью или страхом, в зависимости от текущей политики. Немногие граждане понимают, что наши традиционные анекдоты о глупости среднего ребёнка происходят от многовекового юмористического диалога между главным раввином Бещеля и главным его имамом о невоздержанности православной церкви Бещеля. У неё, соглашались они, нет ни мудрости старейшей Авраамовой веры, ни энергии своей младшей сестры.

Распространённой формой заведения на протяжении большей части истории Бещеля было «дёплир-кафе»: одно мусульманское и одно еврейское кафе, арендованные бок о бок, каждое со своим счётчиком и кухней, халяльной и кошерной, делящие одно название, вывеску и разрастающиеся столы, с удалённой стеной-перегородкой. В них приходили смешанные группы, приветствовали обоих владельцев и сидели вместе, разделяясь по общинной линии лишь на время, за которое можно было успеть заказать себе дозволяемую пищу с соответствующей стороны. Вольнодумцы же демонстративно делали заказы с обеих сторон. Было ли «дёплир-кафе» одним заведением или двумя, зависело от того, кто спрашивал; для сборщиков же налога на имущество оно всегда было одним.

Бещельское гетто стало теперь только архитектурой, вокруг него больше нет формальной политической границы, ветхие старые дома с новым мелкопоместным шиком, втиснутые среди совсем других иностранных кварталов. Тем не менее, прежний город не сделался аллегорией, и Хамду Хамзинику предстояло столкнуться с неприятностями в своих занятиях. Я стал думать о Шукмане немного лучше: я, человек его же возраста и темперамента, возможно, был бы удивлён тем, что Хамзиник так свободно демонстрирует свой символ веры.

Шукман не стал раскрывать Фулану. Она лежала между нами. Они что-то сделали, так что теперь она лежала, словно бы отдыхая.

— Я отправил вам отчёт по электронной почте, — сказал Шукман. — Женщина лет двадцати четырёх или пяти. Общее состояние здоровья вполне приличное, если не считать, что мертва. Время смерти — позавчера около полуночи, плюс-минус, конечно. Причина смерти — колющие раны грудной клетки. Всего их четыре, и одна из них пронзила ей сердце. Какая-то заточка, стилет или что-то ещё, не лезвие. Кроме того, у неё отвратительная рана головы и множество странных ссадин. Некоторые из них под волосами. Круговые удары по боковой части головы.

Он взмахнул рукой в замедленном подражании.

— Удар в левый висок. Я бы сказал, что её отправили в нокаут или, по крайней мере, в нокдаун, в состояние грогги, после чего колющие ранения привели к смерти.

— Чем её ударили? В голову?

— Тяжёлым тупым предметом. Может, кулаком, если крупный, я такое предполагаю, но серьёзно в этом сомневаюсь.

Он отдёрнул угол простыни, умело открыв левую сторону её головы. У кожи был страшный оттенок мёртвого синяка.

— Вуаля.

Он подал мне знак приблизиться. Я наклонился к её обритой голове, и запах консерванта усилился. Посреди чёрной щетины имели место несколько маленьких колотых отметок, покрытых коростами.

— Что это такое?

— Я не знаю, — сказал он. — Они неглубокие. Что-то такое, на что она упала, так я думаю.

Ссадины были размером с остриё карандаша. Они занимали площадь шириной примерно с мою ладонь, неравномерно нарушая целостность кожи. Кое-где они представляли собой линии в несколько миллиметров длиной, более глубокие в центре, чем по краям, где сходили на нет.

— Признаки полового акта?

— Не в последнее время. Так что если она была рабочей девочкой, то, может, отказ что-то сделать и привёл её к такому концу.

Я кивнул. Он помолчал.

— Теперь-то мы её отмыли, — сказал он наконец. — Но она была вся в грязи, пыли, травяных пятнах, всем таком, чего можно ожидать от того места, где она лежала. И в ржавчине.

— Ржавчине?

— Повсюду. Множество ссадин, порезов, царапин, в основном посмертных, и много ржавчины.

Я снова кивнул. И нахмурился.

— Раны оборонительные?

— Нет. Нанесены быстро и неожиданно, или же она была повёрнута спиной. На теле целая куча царапин и много чего ещё. — Шукман указал на рваные отметины на её коже. — Это связано с её перетаскиванием. Износ после убийства.

Хамзиник открыл было рот и снова его закрыл. Я взглянул на него. Он грустно покачал головой: дескать, нет, ничего.

Плакаты были развешаны. В основном вокруг области, где обнаружили нашу Фулану, но кое-где и на магистралях, на торговых улицах, в Кьезове, Топище и подобных им районах. Более того, один из них я увидел с порога собственной квартиры.

Это было даже не очень близко к центру Я жил восточнее и немного южнее Старого города, в квартире на предпоследнем этаже шестиэтажной башенки на Вулковстращ. Это сильно заштрихованная улица — инородность нарушает один архитектурный узел за другим, а кое-где даже и дом за домом. Местные здания то выше, то ниже друг друга в пределах трёх этажей, и поэтому Бещель выдаётся вверх с половинчатой регулярностью, а крыши выглядят едва ли не навесными бойницами.

Отороченная тенями балочных башен, которые маячили бы над ней, если бы стояли здесь, церковь Вознесения находится в конце Вулковстращ, и окна её защищены металлическими решётками, однако некоторые раскрашенные стёкла разбиты. Там через каждые несколько дней устраивают рыбный рынок. Я регулярно завтракаю под крики продавцов, стоящих возле ведёрок со льдом и стоек с живыми моллюсками. Даже молодые женщины, которые там работают, становясь за прилавки, одеваются на манер своих бабушек, ностальгически фотогеничные, с волосами, повязанными шарфами цвета кухонных полотенец, и в фартуках с серыми и красными узорами, чтобы не так были заметны пятна, оставляемые потрошением. Мужчины, пока не скрывались, достигнув булыжников подо мной, выглядели — или казались — только что сошедшими с лодок и ещё не расставшимися со своим уловом после возвращения с моря. Бещельские покупатели медлили, принюхивались к товару, тыкали в него пальцами.

По утрам в нескольких метрах от моего окна по эстакаде проходили поезда. Они шли не в моём городе. Я, конечно, этого не делал, однако мог бы заглядывать в вагоны — уж очень они были близко — и встречаться глазами с заграничными пассажирами.

Они увидели бы только худощавого человека чуть старше сорока, в халате, занятого утренним йогуртом и кофе, встряхивающего и складывающего свежий номер «Инкьистора» или «Ий Деурнема» или захватанный «Бещельский журнал», чтобы поупражняться в английском. Обычно он пребывал в одиночестве, но время от времени там можно было увидеть одну или другую из двух женщин примерно его возраста. (Историк-экономист Бещельского университета; автор художественного журнала. Они друг о друге не знали, но против ничего не имели бы.)