Я повернулся к железнодорожным путям в нескольких метрах от моего окна и стал ждать, когда прибудет поздний поезд — знал, что в конце концов это случится. Заглянул в его проносящиеся освещённые окна и в глаза некоторым пассажирам, очень немногие из которых даже бросили на меня ответный взгляд и испугались. Но они быстро исчезли над соединёнными рядами крыш: это преступление было кратким и случилось не по их воле. Они, вероятно, недолго чувствовали за собой вину. Вероятно, и не запомнили этого взгляда. Мне всегда хотелось жить там, где можно смотреть на иностранные поезда.

Если кто не знает, иллитанский и бещельский языки звучат очень по-разному. Их письменность, разумеется, основана на разных алфавитах. У бещельского и алфавит бещельский: тридцать четыре буквы, слева направо, все звуки передаются фонетически чётко, согласные, гласные и полугласные украшены диакритическими значками — часто можно услышать, что он похож на кириллицу, хотя такое сравнение раздражает гражданина Бещеля, правдиво оно или нет. Для иллитанского письма используется латиница. С недавних пор.

Если обратиться к путевым заметкам позапрошлого столетия и более ранним, то в них постоянно упоминаются странная и прекрасная иллитанская каллиграфия, следующая справа налево, — и его резкая фонетика. Каждый когда-нибудь слышал цитату из путевых заметок Стерна: «В Стране Алфавитов Арабский перехватил взгляд леди Санскрит (несмотря на запреты Мухаммеда, он был пьян, иначе его бы остановил её возраст). Девять месяцев спустя на свет явился ребёнок, от которого отреклись. Этот диковатый младенец и есть Иллитанский, не лишённый красоты гермафродит. В его формах есть что-то от обоих его родителей, но голос у него от тех, кто его воспитал, — от птиц».

Та письменность была утрачена в 1923 году, скоропостижно, во время кульминации реформ Я Ильсы: это Ататюрк подражал ему, а не наоборот, как обычно утверждают. Даже в Уль-Коме никто теперь не может читать исконное иллитанское письмо, кроме архивистов и активистов.

Во всяком случае, как в первоначальной, так и в более поздней письменной форме иллитанский ничем не напоминает бещельский. Несхоже и их звучание. Но эти различия не так глубоки, как представляется. Несмотря на тщательную культурную дифференциацию, очертаниями своих грамматик и перекличкой между фонемами, если не самими базовыми звуками, эти языки тесно связаны между собой — в конце концов, у них один общий предок. Говорить об этом представляется едва ли не крамолой. И тем не менее.

Тёмные века Бещеля крайне темны. Где-то между двумя тысячами и семнадцатью сотнями лет назад здесь, в этом изгибе береговой линии, был основан город. В центре до сих пор сохранились развалины, оставшиеся от тех времён, когда он был портом, скрытым в нескольких километрах вверх по реке, чтобы защититься от береговых пиратов. Основание нашего города относится, конечно, к тому же времени, что и основание другого. В настоящее время руины огорожены, а в некоторых местах древние фундаменты включены в субстанцию города. Есть и более древние руины, например, мозаичные остатки в Йожеф-парке. Мы считаем, что эти романские развалины предшествовали Бещелю. Возможно, мы воздвигли Бещель на их костях.

Может, Бещель, а может, и не Бещель построили мы в те времена, пока другие на тех же, возможно, костях возводили Уль-Кому. Может быть, тогда это было чем-то единым, позже расколовшимся на руинах, а может, предок нашего Бещеля ещё не повстречался и не сплёлся необратимо со своим соседом. Я не изучал теорию Кливажа, но если бы даже изучал, то всё равно бы не знал.

— Босс. — Мне позвонила Лизбьет Корви. — Босс, вы угодили в точку Как вы узнали? Увидимся на Будапештстращ, шестьдесят восемь.

Я всё ещё был одет по-домашнему, хотя уже миновал полдень. На моём кухонном столе образовался странный пейзаж из документов. Имевшиеся у меня книги по политике и истории подпирались пакетом молока, образуя Вавилонскую башню. Ноутбук надлежало держать вдали от беспорядка, но я этим никогда не утруждался. Смахнул со своих заметок какао. Мне улыбался чернолицый персонаж, изображённый на коробке с французским шоколадным напитком.

— Вы о чём говорите? Что это за адрес?

— Это в Бундалии, — сказала она.

Промышленный пригород к северо-западу от Фуникулёрного парка, на берегу реки.

— А вы что, шутите — «о чём вы»? Я сделала, как вы сказали, — поспрашивала там и сям, выяснила, какие там основные группы, кто что думает друг о друге, всё такое. Всё утро ушло на разъезды да на расспросы. Нагнала на них страху. Не сказала бы, что эти негодяи выказывают большое уважение к человеку в форме. И не сказала бы, что особо на это надеялась, просто решила: а что ещё, чёрт возьми, мы должны делать? Во всяком случае, шевелюсь, пытаюсь разобраться в политике и всем таком прочем, и один парень в какой-то из этих — думаю, вы бы, может, сказали «лож» — начинает кое-что мне выдавать. Сначала не хотел признаваться, но я-то почуяла. Вы чёртов гений, босс. На Будапештстращ, шестьдесят восемь, — штаб-квартира унификационистов.

Её священный ужас близился к подозрению. Она смотрела бы на меня ещё более тяжёлым взглядом, если бы увидела бумаги на столе, которые я перебирал, когда она позвонила. Несколько книг были раскрыты на указателях, показывавших, какие сведения имеются в них об унификационизме. Упоминаний о Будапештстращ мне и в самом деле ни разу не попадалось.

Согласно типичному политическому клише, унификационисты разделялись по многим осям. Некоторые группы были незаконными, сестринские организации, существовавшие как в Бещеле, так и в Уль-Коме. Запрещённые группы на разных отрезках своей истории оправдывали применение насилия ради установления единства городов, предначертанного им Богом, судьбой, историей или людьми. Некоторые из них, в высшей степени неуклюже, преследовали интеллектуалов-националистов — швыряя кирпичи в окна и дерьмо в двери. Их обвиняли в тайной пропаганде среди беженцев и новых иммигрантов, чей опыт видения и не-видения был ограничен, идеи о пребывании их в одном конкретном городе. Активисты хотели использовать в своих целях такие неопределённые слои населения.

Эти экстремисты подвергались устной критике других, стремившихся сохранить свободу передвижения и собраний, какими бы ни были их тайные мысли и какие бы нити ни связывали их. Были и другие подразделения, расходившиеся во взглядах на то, что будет представлять собой объединённый город, каков будет его язык, как он будет называться. Даже за этими легальными группками непрерывно следили, их регулярно проверяли власти соответствующего города. «Швейцарский сыр, — сказал Шенвой, когда я позвонил ему в то утро. — Среди унифов, наверное, больше информаторов и кротов, чем даже среди Истинных граждан, наци или других психов. Я бы не стал о них беспокоиться — они и шагу не сделают без благословения кого-нибудь из органов безопасности».

Кроме того, унифы должны были знать, хотя надеялись никогда не увидеть доказательств этого, что любое их действие станет известным Бреши. Это означало, что во время своего визита я тоже окажусь в кругозоре Бреши, если только этого ещё не случилось.

Как всегда, встал вопрос, как проехать через город. Мне следовало взять такси, поскольку Корви ждала, но нет, добираться пришлось двумя трамваями, с пересадкой на площади Венселас. Покачиваясь под резными и заводными фигурами бещельских бюргеров на городских фасадах, не обращая внимания, не-видя более яркие фронтоны где-то ещё, в инородных частях.

Будапештстращ на всей её протяжённости покрывали заплаты зимнего буддлея, вспененного из старых зданий. В Бещеле это традиционный городской сорняк, но в Уль-Коме к нему относятся иначе: стригут, когда он вторгается, так что на Будапештстращ, являющейся бещельской частью заштрихованной области, все кусты, в это время не цветущие, неопрятно торчали возле одного, двух или трёх местных зданий, а затем, уже на краю Бещеля, обрывались резкой вертикальной плоскостью.