Секундная задержка. Он долго колебался, прежде чем принять какой-нибудь внешний вид.

Отвратительный сломленный человечек. Подлее того, что он сотворил ранее, было только то отчасти скрытое рвение, с которым он сейчас принимал моё предложение. Пойти со мной не было доблестью с его стороны. Он протянул мне свою тяжёлую штуковину, которую считал оружием, и я её взял. Она загремела. Трубка, полная шестерёнок, старый часовой механизм, раскроивший Махалии голову, когда металл лопнул.

Он обвис, издавая какие-то постанывания: извинения, мольбы, слова облегчения. Я его не слушал и ничего не помню. Я не арестовал его — я тогда не был полицейским, а люди Бреши вообще не арестовывают, — но я его забрал и перевёл дух, потому что всё закончилось.

Боуден по-прежнему не связывал себя с тем, где находился.

— В каком вы городе? — спросил я.

— И в том, и в другом, — сказал он.

Так что я схватил его за шиворот, повернул и повёл прочь. Пользуясь полученными полномочиями, я сам увлекал за собой Брешь, я окутал его в ней и вытащил из того или иного города в никакой, в Брешь. Корви и Дхатт смотрели, как я уводил его из пределов досягаемости кого-то из них. Я кивнул им в знак благодарности через их границы. Друг на друга они не посмотрели, но оба кивнули мне в ответ.

Когда я вёл с собой шаркающего ногами Боудена, мне пришло в голову, что брешь, которой я уполномочен заниматься, которую я всё ещё расследовал и свидетелем которой выступал он, Боуден, по-прежнему была моей собственной.

Больше той машинки я не видел. Она канула в бюрократии Бреши. Я так и не узнал, что именно она могла делать, чего хотела компания «Сиэр и Кор» и могла ли она вообще хоть что-нибудь.

В Уль-Коме в период после Мятежной ночи сохранялась напряжённость. Милицья, даже после того как оставшиеся унифы были ликвидированы, или арестованы, или скрылись в свои закутки и исчезли, продолжала бросающееся в глаза, навязчивое патрулирование. На это сетовали гражданские вольнодумцы. Правительство Уль-Комы объявило о новой кампании, «Бдительные соседи», причём под соседями понимались как люди, живущие за стенкой (что они делают?), так и смежный город (видите, насколько важны границы?).

В Бещеле та ночь привела к своего рода преувеличенной немоте. Говорить о ней стало едва ли не дурным тоном. Газеты энергично преуменьшали её масштабы. Политики если что-то и говорили, то лишь уклончиво упоминали о недавней напряжённости или о чём-то подобном. Но это было дымовой завесой. Город был подавлен. Его унификационистское население так же поредело, а остатки его были так же осторожны и незаметны, как в Уль-Коме.

Обе зачистки были проведены быстро. Закрытие, объявленное Брешью, продолжалось тридцать шесть часов, после чего о нём не упоминали. Та ночь привела к двадцати двум смертям в Уль-Коме и тринадцати в Бещеле, не считая беженцев, которые умерли после первоначальных аварий, и пропавших без вести. Теперь в обоих наборах улиц было больше иностранных журналистов, делавших более и менее тонкие репортажи по следам событий. Они регулярно предпринимали попытки договориться об интервью — «анонимных, конечно» — с представителями Бреши.

— Кто-нибудь из Бреши нарушал когда-нибудь ряды? — спросил я.

— Конечно, — сказал Ашил. — Но тогда они совершают брешь, становятся странниками и попадают под нашу юрисдикцию.

Он шёл осторожно, а под одеждой и скрытым бронежилетом у него была повязка.

В первый день после беспорядков, когда я вернулся в офис, таща с собой отчасти податливого Боудена, меня заперли в камере. Но с тех пор дверь не запиралась. Я провёл три дня с Ашилом, после того как его выписали из какой-то тайной больницы, где получали помощь люди Бреши. Каждый день, что он проводил в моей компании, мы путешествовали по городам, находясь в Бреши. Я учился у него ходить между ними, сначала в одном, потом в другом или в обоих, но без показухи необычных движений Боудена — с более скрытой двусмысленностью.

— Как ему это удалось? Вот так ходить?

— Он обучался у городов, — сказал Ашил. — Может, постороннему достаточно увидеть, как в действительности метят себя горожане, чтобы суметь пройти между городами.

— Где он?

Об этом я спрашивал у Ашила неоднократно. Он по-разному уклонялся от ответа. Сейчас он сказал то же, что и прежде:

— Есть механизмы. О нём позаботятся.

Было пасмурно и темно, слегка моросило. Я поднял воротник куртки. Мы находились к западу от реки, у заштрихованных рельсов, короткого отрезка путей, используемых поездами обоих городов по расписанию, согласованному на международном уровне.

— Но дело в том, что он никогда не совершал брешь.

Этой тревоги я раньше Ашилу не озвучивал. Он повернулся и посмотрел на меня, массируя свою рану.

— На каком основании он был… Как мы можем держать его у себя?

Ашил вёл меня по окрестностям раскопок Бол-Йеана. Я слышал поезда в Бещеле, к северу от нас, и в Уль-Коме, южнее. Мы не входили в Бол-Йеан и даже не приближались настолько, чтобы нас могли оттуда увидеть, но Ашил проходил через различные этапы дела, не говоря об этом вслух.

— Я имею в виду, я знаю, что Брешь никому не подчиняется, но… Вы должны представлять отчёты. Всех своих дел. Комитету по надзору. — При этих моих словах он задрал бровь. — Знаю, знаю, они дискредитированы из-за Бурича, но это, как они всегда настаивали, может касаться состава, членов, а не самого комитета. Система сдержек и противовесов между городами и Брешью остаётся прежней, верно? У них есть своё место? Значит, вам надо обосновать удержание Боудена.

— Никому нет дела до Боудена, — сказал он наконец. — Ни в Уль-Коме, ни в Бещеле, ни в Канаде, ни в Оркини. Но мы, да, представим им форму. Может, поскольку он подбросил Махалию, Брешь вернёт его в Уль-Кому.

— Он её не подбрасывал, это был Йордж… — сказал я.

— Может, и так, — продолжал Ашил. — Посмотрим. Может, мы вытолкнем его в Бещель и вытащим обратно в Уль-Кому. Если мы говорим, что он совершил брешь, он её совершил.

Махалии не было. Её тело наконец увезли домой. Ашил сказал мне об этом в тот день, когда её родители устраивали похороны.

Компания «Сиэр и Кор» из Бещеля не уехала. Рискованно было бы привлекать к себе внимание после раболепствующих, путаных откровений Бурича. Компания вместе со своей технологической мощью засветилась, но его связи с ней были расплывчаты. Возможный контакт Бурича, к сожалению, оставался неизвестным, а ошибки, допущенные в прошлом, были теперь гарантированно устранены. Ходили слухи, что «КорИнтех» будет продана.

Мы с Ашилом ехали трамваем, на метро, в автобусе, на такси, шли пешком. Он переводил нас то в Бещель, то в Уль-Кому, словно продевал нить, сшивающую два города.

— Что насчёт моей бреши? — спросил я наконец.

Мы оба выжидали не один день. Я не спрашивал:

«Когда мне можно будет вернуться домой?» Мы сели на фуникулёр, проложенный к высшей точке парка, названного в его честь, по крайней мере, в Бещеле.

— Если бы у него была современная карта Бещеля, вы бы никогда её не нашли, — сказал Ашил. — Оркини.

Он покачал головой.

— Видели ли вы детей в Бреши? — спросил он. — Каково бы это было — если кто-нибудь здесь родился?

— Должны же они быть, — перебил я.

Но он говорил громче:

— Как смогли бы они здесь жить?

Тучи над городами выглядели потрясающе, и я смотрел больше на них, чем на него, и тема детей отпала.

— Знаете, как меня заставили присоединиться к Бреши? — спросил он вдруг.

— Когда я получу возможность вернуться домой? — бессмысленно произнёс я.

Он даже улыбнулся.

— Вы проделали отличную работу, — сказал он. — Видели, как работаем мы. Нигде в другом месте нет такого, как в этих городах. Ведь не только мы держим их порознь друг от друга. Все жители Бещеля и все жители Уль-Комы. Каждую минуту, каждый день. Мы — последняя преграда: большую часть работы делает население городов. Это действует, потому что вы не зеваете. Вот почему не-видение и не-чувствование имеют жизненно важное значение. Никто не может признать, что это не действует. Так что, даже если вы этого не признаёте, это срабатывает. Но если вы совершаете брешь, даже не по своей вине, на более длительное время, чем кратчайший миг… вы не можете вернуться отсюда.