Все дальнейшее произошло как бы само собой. К Маше я испытывал скорее презрение, чем ненависть, ненавидеть ее не за что, слабое, лукавое создание, но оставлять без наказания тоже нельзя. Она предала, разрушила нашу семью, столько лет водила меня за нос, и лучше бы ей не родиться на свет, чем спутаться со стариком Зенковичем. Я перегнулся с кровати и вместе со стулом подгреб ее к себе. В руках почувствовал силу необычайную и принял это за добрый знак.

— Чего ты, Толечка, чего? — забеспокоилась Маша. — Словами скажи, чего хочешь? Чайку поставить?

— А вот чего! — Я повалил ее на кровать, ухватил поудобнее и начал душить.

Она захрипела, но не сопротивлялась, и это меня смутило. Я чуть-чуть ослабил зажим, дал ей раздыдaться. Светлые, серые очи заглянули мне прямо в душу.

— Толечка, хочешь меня убить?

— Так надо. Маня. Сама после поймешь… Давай, покричи для порядка.

— Зачем? Если надо, убивай.

И в конце всего она попыталась восторжествовать, оставить за собой последнее слово. Это меня разозлило. Стараясь больше не встречаться с ней взглядом, я навалился и душил до тех пор, пока наши тела не содрогнулись в имитации смертного совокупления. Лицо у Манечки посинело, и я нежно поцеловал ее в губы.

— Видишь, как все просто! А ты, дурочка, боялась. Эх, не надо было изменять. Это ревность, Манечка!

Последнюю фразу я произнес в больничном кресле в экзаменационной комнате. Еще горел на губах ее прощальный поцелуй, но я уже видел перед собой старшего наставника Робентропа, Джона Миллера, хмурого японца Су… Сознание мутилось от горя: Машенька умерла. Я так же был в этом уверен, как и в том, что земля вертится. Я сам убил ее.

— Неплохо, неплохо, — прогудел японец. — Параметры обнадеживающие. Не исключаю, Гай Карлович пожелает лично ознакомиться. Любопытный экземпляр.

Присутствующие в комнате радостно загалдели. Все смотрели не на меня, а на светящийся монитор, на котором, словно в помутневшем зеркале, исчезло изображение спальни и — крупным планом — кровати с лежавшей на ней мертвой женщиной.

— Хвалить вас обычно не за что, — продолжал японец, — но для десяти дней результат прекрасный, просто прекрасный. Особенно учитывая неадекватность субъекта. Поздравляю, ребята. Возможно, это прорыв.

— Ваше превосходительство! — счастливо кукарекнул Робентроп. — Вы заметили, ни малейшего сбоя? Ни тени мнения. Абсолютно осознанный противоестественный акт. Полагаю, через месяц запустим на конвейер.

— А вот это не тебе решать, милейший, — остудил японец. Санитары сняли с меня шлем, и один поднес чашку с пубоватой жидкостью. В ту же секунду я ощутил, как кишки разрывает невыносимая жажда. Единым махом осушил сладковатый приятный напиток, припахивающий водорослями. Су Линь наблюдал за мной с загадочной улыбкой.

— Что скажешь, Иванцов? Понравилось тебе?

— Что именно?

— Не притворяйся. Ловко женку придушил. А ведь она ничего плохого не сделала. Жестокий ты человек, Иванцов. Истинный интеллигент.

— Направленные зрительные импульсы, — с надеждой возразил я, — Рад, что угодил, господин Су, но ведь это только игра.

— Как знать, как знать… — засмеялся японец — и все остальные дружно загоготали, включая санитаров. — Во всяком случае, экзамен сдал с первого захода. Больше скажу. Если повезет, станешь папочкой множества россиянчиков. Но не будем торопиться. — Японец шаловливо пощекотал мой голый живот своей черной указкой-иглой. — Джон, срочно контрольные замеры и радикальная биочистка.

— Слушаюсь, ваше превосходительство…

Координатор ухитрился одновременно поклониться и козырнуть. Муть в голове рассеялась, я чувствовал лишь одно: не знаю как, но вырвусь отсюда и посчитаюсь с этим сбродом. Незнакомое бешенство окостенило мышцы, будто под кожу закачали гипс. С трудом разлепил губы.

— Дозвольте поинтересоваться, господин Су, кто такой Гай Карлович, о котором вы упомянули? Главный экспериментатор?

— Прекрасный знак, — чему-то обрадовался японец, обращаясь к помощникам, — На фоне общего эмоционального распада — сохранение интеллектуальных градаций… — И уже для меня добавил:

— Успокойся, Иванцов. Гай Карлович, если уж ты такой любопытный, — это для тебя Господь Бог.

Во время послеобеденной прогулки я подошел к овчарке до кличке Фоке, огромному зверю, фланирующему вдоль забора на железном тросе. Фоке не раздулся от ярости, лишь угрюмо зевнул, сронив с клыков желтоватую пену. Несколько дней я делал попытки наладить с ним контакт, как и с другими овчарками, Рексом и Бодей. Приносил лакомство, вступал в умильные беседы. Все безрезультатно. Кусочки мяса так воняли, что, вероятно, псы воспринимали угощение как издевку, а на мои льстивые заигрывания отвечали красноречивым негромким рыком, словно предупреждая: "Ну-ка, придурок, подойди поближе, мы тебе покажем, какие мы умные, хорошие собачки".

Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то принесло, бедолагу.

После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане: дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой, показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях, хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам: помешали. Придавили коленями к полу и удерживали некоторое время, отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я. Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится, как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.

Оклемавшись, я спросил:

— Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь, не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:

— Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни убыстрить, ни замедлить процесс невозможно. Да и не нужно. Это как с беременностью. Моя задача простая — наблюдать и корректировать. Помните завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий — и все будет о'кей.

Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от восклицания:

— Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же… это же… уму непостижимо!

— Вы знаете, что здесь происходит? — уточнил он с улыбкой святого.

Я не мог остановиться, хотя следовало бы:

— Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией. Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?

— О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу… Ну-ка, хлопцы, посадите его поудобнее.

Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с мукой.

— Так вот, сударь, — продолжал Гнус. — Отвечу на необоснованный упрек. Вы глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас, принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты — совершенно свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются к своему первородному состоянию. Иными словами, возможно, впервые в истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны понять, что это значит?