— Вам сюда.

Безусловно, это была спальня вождя. Огромная, как взлетная полоса, кровать, застеленная ярчайшим покрывалом, множество зеркал, камин со встроенным баром, медвежья шкура на полу. Все предназначено для богатой, комфортной любви. Не успела толком оглядеться, появился хозяин, облаченный в бухарский халат. Хмурый, чем-то недовольный. Ноги босые и волосатые.

— Садись, чего стоишь? — подтолкнул к креслу у камина. Сам опустился в такое же напротив. — Ну? — повторил нетерпеливо. — Что за коммерческое предложение? Только без туфты.

— Владимир Евсеевич, если Иванцова узнает, она меня убьет.

— Тебе кто Иванцова? Сестра? Нянька?

— Вместе учились… Через нее я в вас и втюрилась.

— Как это? Поясни? — закурил, нервно поводил плечами, словно чесалось между лопаток.

— Обыкновенно, Владимир Евсеевич. Женщина ведь любит ушами. Олька рассказывала про вас… Какой вы велики, могучий гений. Какой изобретательный нежный любовник… Ну вот… Я и спеклась.

Громяка довольно долго, пристально меня разглядывал. Если у него был настрой, о котором говорила Вагина, самое время ему проявиться.

— Ну-ка, налей нам из той бутыли, — показал на каминную полку.

Это был бурбон. Меня от него воротило, как от водки. Но сейчас не время кочевряжиться.

— Вам со льдом или как?

— Со льдом пьют поганые америкашки. Мы выпьем по-русски, тепленькую… Значит, это вся твоя коммерция? Подставить передок?

— Не совсем… — Я смотрела на него жалостливым взором, грея в руке хрустальную рюмку. — Но суть именно в том, что пропала я, Владимир Евсеевич. Пожалейте сироту. Понимаю, вам ежедневно объясняются молоденькие поклонницы, но со мной такое впервые. Я…

Он уже выпил и поднял руку.

— Погоди тарахтеть. Расскажи сперва, как спуталась с гнидой Ганюшкиным. Это же мразь. Они Россию взнуздали, как девку продажную.

Тут я сплоховала, возможно.

— Владимир Евсеевич, вы тоже подписали с ним контракт.

Реакция была мгновенной и резкой.

— Ты со мной не равняйся, шалава. Я деньги у всех беру, в том числе и у этого подонка. Важно, не кто дает, а куда они идут. Пойди у народа спроси, кто есть кто. Народ тебе ответит. Постыдилась бы сравнивать, засранка!

Самое удивительное, он говорил искренне, проникновенно. Или это великий актер, или… Но я тоже не лыком шита.

— Я докажу, Владимир Евсеевич.

— Что докажешь?

— Свою преданность докажу.

— Каким же образом?

— У меня на Ганюшкина сведения есть. Жизнью рискну, а вам предоставлю. Только не гоните.

Вождь задумался, машинально передал рюмку, и я ее заново наполнила.

— Это интересно, коли не брешешь. Что же за сведения такие?

Я импровизировала, потому выдала несусветное:

— Все думают, он народный заступник, олигарх, а на самом деле он обыкновенный гермофродит. У него яйца отрезанные.

— Врешь?! — в изумлении вождь выкатил глаза и стал еще больше похож на тюленя. — Как отрезанные? Откуда знаешь?

— Сама видела. Правда, на фотке. Он с девочками не спит. Громяка проглотил бурбон, глаза подернулись желтизной, заискрились.

— Коли не врешь, премию получишь. В сущности, это меняет политическую карту России. Даже если врешь, хорошо. Зачем нам гермафродит? Гермафродит нам не нужен. У нас не Америка. Нам подавай нормального бисексуала, с деревянным колом. На педиков мода уходит. А кто, говоришь, ему яйца отрезал?

— Вроде от природы такой. Гомункул. Но есть другая версия. Яйца турки оторвали, с которыми хороводится.

— Конкретно этих турков знаешь?

— Откуда, Владимир Евсеевич? Когда случилось, я еще в горшочек писала. Я же молоденькая.

— Фотку сможешь достать?

— Попробую… Для вас, Владимир Евсеевич, жизни не пожалею. Но люди, у которых пленка, очень опасные. И цену, конечно, запросят ломовую.

— Ну-ка, плесни еще.

Ох, зачастил вождь, не к добру это. Налила, не жалко. Громяка задумчиво выпил.

— За ценой не постоим, стоит того Какая все-таки грязь! Вот они, Надюха, наши демократы хреновы, американосы вонючие. Яйца оторватые, туда же, лезут землю делить. Ничего, мы им скоро ручки укоротим. Какая бомба, Надя, какая бомба! Да коли получится, озолочу. Первой советчицей будешь. В свиту включу. Фавориткой сделаю.

— Ой! — смутилась я. — Как же Оленька? Неловко как-то.

— Об ей не думай, вчерашний день. Раз на откровенность пошло, скажу тебе так. Иванцову давно пора осадить. Вознеслась чересчур. Норов кажет. С вороньем пугается. Духовности ей не хватает, вот в чем беда. И тельцем ты вроде посвежее.

Что дальше было, описывать подробно не стану. Но до конца не сдюжила, совершила ошибку, которую не поправишь. И виноват во всем секретный агент, его присутствие во мне. Так хорошо все складывалось, так удачно придумала с гермафродитом… Забалдевший Громяка, я чувствовала, оттаял, потянулся наконец на манок. Хлопнул в ладоши — и в спальню влетели две обезъяны, точно такие как сидели на балконе. Но без автоматов, зато растелещенные, в одних плавках. Я сразу поняла, к чему идет. Схема известная. Громяка важно разъяснил, налив себе бурбона уже в стакан.

— Так положено, Надюха. Сперва ребятки пену снимут после я приступлю. Возражать не станешь, надеюсь?

— Как вам угодно, — пискнула я.

Да и что возражать, обычная работа, рутина, не такое проходили. Все стерпела без надлома: сопение обезьян, их яростное внедрение, немотивированную грубость (как же без капельки садизма?), но потом, когда Громяка выставил помощников за дверь, и сам навалился тюленьей тушей, жалобно похрюкивая, сплоховала. Захохотала как полоумная.

— Ты чего? — не понял Громяка. — Щекотно, что ли? Багровая рожа нависла низко — и на ней выпятилась сизая губа с капелькой бурбона. Я подняла голову, дотянулась и прокусила резиновый ошметок насквозь.

На другой день, прямо из дома привезли на правеж к Ганюшкину. Куда, не знаю. Везли в закрытом фургоне, голову чем-то замотали. Похоже, какой-то офис. Обычный кабинет с казенной обстановкой, не слишком богатой. Примерно такой же, как у меня в «Купидоне». Сначала со мной беседовал невесть откуда взявшийся Дилавер. Цокал языком, стыдил, укорял — я его почти не слушала. Во мне еще с ночи, когда побитую привезли домой и выкинули возле подъезда, укрепилось стойкое ощущение близкого исхода. Под стенания и всхлипывания мамочки я выпила грамм триста коньяку — и теперь не испытывала ничего, кроме кошачьей ярости. Именно кошачьей, потому что так ощеривается кошка, окруженная лающими псами.

— Ая-яй, какой непослушный, плохой госпожа! — крутил башкой турок, — Зачем все испортил? Себе испортил, людям испортил. Чего не хватало? Счет шел, деньги шел, живи радуйся. Стихи читал вслух. Душа нежный, как у розы. Зачем укусил губу человеку? Он тебе ничего плохого не делал.

— Заткнись!

Мне было так скверно, что и ругаться не хотелось. Боялась, что подохну и не увижу секретного агента, не сумею объяснить ему что-то очень важное для нас обоих.

— Хочешь сказать, меня не любишь? Тоже губу укусишь?

— Вообще все откушу, только сунься. Вонючка кривоногая.

— Ая-яй, какой стал вредный госпожа! Чужие слова говоришь, не свои слова. Зачем дразнить Дилавера. Дилавер тебя любит? Он любит чистый девочка, а не с дерьмом в башке.

Еще пришел господин в белом халате, по-видимому врач. Проверил давление, осмотрел ушибы. Хотел сделать укол тазепама, но я послала его так далеко, что он, бедняжка, выронил шприц.

Потом пожаловал сам Ганюшкин. В этот раз, подавленная но не сломленная, я с особой остротой ощутила, что этот человек несет в себе еще больше воплощений, чем Мосол. От того, кого я помнила по первой встрече, не осталось ничего, кроме подвижного носяры и тусклого, демонического блеска глаз. Цвет лица переменился со свекольного на благородно-синеватый, улыбка «добрая», как у коршуна, и движения плавные, завораживающие. Я вспомнила, что от кого-то слышала (возможно, от Ольги), что в прежние времена, до рынка, у него имя было другое, звали его Герник Самсонович, и работал он завкафедрой в секретном институте. Но также общеизвестно, что нынешний великий магнат при коммунистах томился за колючей проволокой вместе с писателем Курицыным и имел уважительную кличку Бухгалтер. Доктора он шуганул, а турок Дилавер как сидел, так и остался сидеть в кресле, все так же сокрушенно покачивая сияющей лысиной, разбрасывающей по кабинету солнечные зайчики.