— Что же ты натворила, непутевая? — ласково, как к сиротке, обратился ко мне Гай Карлович. — Испортила песню, дурашка. Какая карьера открывалась, с неба прямо в Руки золотой шар упал, и что в итоге? В итоге имеем разбитую мечту и горькие слезки. Надо тебе это было?

— Госпожа надсмеялась над чувством абрека, — трагически пожаловался Дилавер. — Не оценила бескорыстный лубовь.

Я потянулась в кресле, проверяя, слушаются ли руки ноги. Прибежавшие на крик опричники Громяки все же качественно меня отметелили и забили бы насмерть, если бы он не остановил. Почему остановил, не знаю.

— Чего молчишь, сказать нечего?

— Я старалась, но всему есть предел. Ваш Громяка садист и извращенец.

— Ах вот оно что! — Гай Карлович насмешливо сощурился, повел носярой в сторону турка. — Приятно вас удивлю, господин Дилавер. Наши московские шлюшки все исключительно голубых кровей и занимаются сексом по-благородному, как тургеневские барышни. Таков непреложный факт.

— Стихи вслух читали, — заунывно протянул турок, холящийся, похоже, в затяжном трансе.

— Хорошо, — вернулся ко мне Ганюшкин. — Допустим, я уважаю ваше редкостное целомудрие, барышня, но зачем вы изуродовали лидера партии? У него теперь заячья губа образовалась. Конечно, это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

— Я тоже спрашивал, — поддакнул турок. — Госпожа не хочет отвечать.

— Погорячилась, — признала я. — Но не жалею. Хоть кто-то наказал эту тварь за ее мерзкие штучки.

— Наказал, да, — согласился Ганюшкин. — И тебя накажут, дитя мое. Каждому, как говорится, будет воздано по заслугам… Но уж чего совсем не пойму, кто тебя надоумил про гермафродита? Представляете, господин Дилавер, эта дамочка распространяет слухи, что вы со своими побратимами лишили меня наиважнейшей части мужского естества. Каково?

Изумились мы оба с турком, но по-разному. Я лишь подумала: откуда он узнал, вроде были с Громякой одни? Значит, прослушка. Дилавер, напротив, выказал возмущение театрально, как подобает восточному человеку. Выкатил зенки, засопел и трижды хлопнул себя по ляжкам.

— Бай, вай, вай! Слышу и не верю. Какой грязный шутка для такой прелестной головки! Может быть, сошла с ума, господин Ганюшка?

— Пока нет, — успокоил Гай Карлович. — Что же, прелесть моя, сама придумала или кто-то подсказал?

— Жизнь подсказала. Надо было его, паскуду, чем-то ошарашить.

— И не стыдно тебе?

Этим вопросом он меня достал. Зачем вообще ему понадобился нелепый правеж? И так ясно, что участь моя решена. "Ау, Антоша, милый друг! Последний разочек — ау!"

— Кончай говорильню, дядя, — сказала я. — Ты еще, сволочь, будешь учить меня стыду, да на твоей морде все статьи Уголовного кодекса пропечатаны, вплоть до трупоедства.

Ганюшкин ничего не ответил. Повел носярой в сторону форточки, прихватил свежего воздуха, повернулся и вышел, турок грустно поник в кресле, как срезанный у стебля черный подсолнух.

— Ая-яй, какой беда с девушкой… Совсем голова прохудилась. Что делать с ней? Как спасать — ая-яй!

— И ты заткнись, боров. Думаете, слопали Наденьку? Как бы не подавиться, козлы приблудные!

Бахвалилась зря. Отворилась дверь, и вошел прежний докторишка с дюжим помощником. На сей раз он шприц не выронил и быстро, по-деловому впендюрил в вену какую-то гадость. Зато я успела напоследок лягнуть его в мошонку.

В восьмом часу Сидоркин и Сережа Петрозванов пили пиво в баре "У Данилыча" неподалеку от места работы. Бар был знаменитый на всю округу. На нем красовалась праздничная вывеска: "Хорошее пиво не бывает дешевым". К пиву здесь подавали раков, миног и всякую соленую выпечку. Кроме того, с девяти вечера в зале дежурили профессионалки, прикрепленные к бару, тоже не самые дешевые девочки в Москве. Сидоркин и Петрозванов были в баре завсегдатаями. При нужде могли выпить и закусить на халяву, но редко пользовались такой привилегией. В любом случае "У Данилыча" они чувствовали себя, как дома. Расположились, по обыкновению, за уютным столиком, отделенным от общего зала камышовой занавеской. Сидели уже около двух часов и были слегка на бровях. Зашли маленько расслабиться после дежурства. Разговор вяло перетекал с одного на другое, пока Петрозванов не сказал:

— Ты чем-то озабочен, Антон? Это из-за нее, да? Сидоркин покосился подозрительно, налицо светловолосого, голубоглазого старлея сияла лучезарная всегдашняя улыбка. Богатырь, сошедший с полотна Васнецова. Алеша Попович. Многие женщины, когда видели его впервые, нервно вздрагивали. Он не хотел сказать ничего обидного. Его действительно смущало сумрачное настроение старшего друга. Прежде Сидоркин никогда надолго не задумывался. Да и о чем думать, когда все более или менее ясно в этой жизни?

— Знаешь, что самое неприятное в нашей работе? — ответил Сидоркин вопросом на вопрос.

— Мало платят?

— Это тоже, конечно… Но главное, никому нельзя довериться. Как можно вести серьезную разработку, если в спину дует?

Старлей печально кивнул. Тема не новая, но актуальная. С тех пор как особая группа «Земля-110» перешла в подчинение к присланному из министерства полковнику Крученюку, никто из них ни минуты не вздохнул спокойно. Что-то подобное происходило при Бакатине, но тогда просто сливали всех подряд, удар за ударом разрушали десятилетиями отлаженную, могучую структуру госбезопасности. Под дикие вопли о том, что у нас больше нет нигде никаких врагов, вгоняли в гроб «стариков», ломали мослы молодым и перспективным, и это было, разумеется, неслыханное предательство, но умные люди, системники и аналитики, хорошо понимали логику происходящего: нельзя разрушить Союз, не раздробив в пыль одну из главных его укреп. Понимали также, что это явление временное, вроде стихийного бедствия. Так и оказалось. Не прошло и десяти лет (мучительных, полных непоправимых утрат), как разрубленные цепочки, будто крошечные капельки ртути, постепенно начали стягиваться в прежнюю конструкцию. Организация энергично зализывала раны. Это был не первый в ее истории структурный разгром и, наверное, не последний, но сыск, как известно, вечен.

Появление Крученюка настораживало тем, что не укладывалось ни в схему погрома, ни в схему восстановления. Мрачно шутили, что полковник инопланетянин. Он ни бельмеса не смыслил в оперативной работе и вообще не имел, казалось, никакого представления об органах, но это не главный его недостаток. И прежде, бывало, присылали маменькиных и папенькиных сынков на очень высокие должности, но ничего, как-то с ними управлялись. Система перемалывает инородные сущности независимо от чьих-либо конкретных решений. Суть в том, что полковник Крученюк был абсолютно, стопроцентно бесконтактен, хотя производил впечатление въедливого интеллектуала и при этом незлобивого, добродушного человека. Те, кто попадал к нему на беседу, выходили умственно парализованными, ничего не могли объяснить и лишь в растерянности разводили руками. Возможно, он был побочным порождением ельцинско-гайдаровской семейки. Все в нем было нелепо: и Душа, и одежда, и мысли. Одежда особенно. На работу он всегда выходил в полном парадном облачении, в полковничьем мундире, но неизвестно какого рода войск. В странном головном уборе, напоминающем гусарский кивер, вроде того, в каком любил покрасоваться непотопляемый генерал Починок, иконописная легенда демократии. Тщедушный предупредительный, с пылающим взглядом, полковник владел какой-то дьявольской магией: сотрудники конторы причем бывалые зубры, после даже случайной встречи с ним в коридоре потом подолгу не вылезали из туалета.

— Выпей водочки, — предложил Петрозванов. — Не все так плохо, как кажется. Мы с тобой, Антоша, покамест живые.

— Мы живые, — согласился Сидоркин. — А Марютину умыкнули. И прикрытия у меня нету.

… За неделю, которая прошла с тех пор, как исчезла Надя Марютина, он много чего накопал, хотя вел разработку при крайнем дефиците свободного времени. Пробелов тоже хватало, но главное усек: с корпорацией «Дизайн-плюс», возглавляемой Ганюшкиным, по нынешним временам не справится никто. Есть такие «висяки», которые висят потому, что ими бессмысленно заниматься. В криминальном, прогнившем государстве образовалась множество государств помельче, и каждое них достигло такой плотности защиты, что не испытывало больше нужды скрываться ни от закона, ни от глаз так называемого электората. "Коррупция, панимашь", как благодушно говаривал бывший царь Борис, прародитель доселе неслыханного в мире социального устройства. Иное дело, что эти мини-государства никак не могли до конца поделить страну и время от времени затевали жесточайшие разборки. Гремели заказные убийства, летели, готовы неприкасаемых, распахивались тюремные камеры для вчерашних триумфаторов, и колоссальные награбленные состояния переходили из рук в руки с такой же легкостью, как на лужайке перепасованный игроками друг дружке мяч. Обо всем этом обыватель своевременно узнавал из истерик по телевидению, давно ставшему официальным рупором социальной шизофрении.