Переселение в период таинственного гула означало полную перестройку системы частной собственности и семьи, устоявшихся за прошедшие сто лет. Не считаясь с желаниями и жизненными планами людей, в зависимости лишь от чисто физиологического фактора – реакции на высоту и силу звука – разбивали семьи, людей лишали земли и домов, которыми они владели более века. Через это испытание прошли все взрослые жители деревни-государства-микрокосма. В период реформ лишь одна Узница, заткнув уши, избежала воздействия невыносимого таинственного звука, более того – негласно руководила переселением. Я не хотел бы рассматривать действия Узницы как отказ от повиновения Разрушителю, изъявившему свою волю таинственным звуком, как неподчинение приказу самой долины; я склонен видеть в них попытку, заткнув уши, оставить без внимания обращенный лично к ней посыл и использовать преимущества своего положения для того, чтобы переселение, предпринятое под воздействием таинственного гула, направить на реставрацию изначального уклада деревни-государства-микрокосма, деформировавшегося за сто лет.
Узница отдавала все силы тому, чтобы реформами закрепить переселение, которое в дальнейшем совершенно естественным образом переросло в движение за возврат к старине. Это движение должно рассматриваться как период, когда агитация, развернутая руководителями во главе с Узницей, подвигла жителей долины и горного поселка на самые глупые и никчемные предприятия со времени созидания. Волна безумств словно захлестнула всю долину, хотя в происходившем можно было усмотреть и нечто сродни огромному празднеству. А справедливо ли подвергать критике все, что делали, что совершали люди, возбужденные праздником, после того как возбуждение угасло? Из множества акций в период движения за возврат к старине, осуществлявшегося под руководством Узницы, как о самой величайшей глупости легенды сообщают о том, что были сожжены все дома в долине и горном поселке. Это был безрассуднейший поступок, но существуют аргументы и в его пользу. Я уверен, сестренка, что в этой связи тебе приходят на память наши праздники урожая, когда разукрашенную колесницу провозят по долине и горному поселку, а потом сжигают, что становится кульминацией праздника. И если на празднике урожая такое действо можно считать оправданным, то разве могло обойтись без огня столь великое празднество, каким было движение за возврат к старине? Когда я думаю о зрелище, которое представлял собой устроенный по указке Узницы и охвативший все дома в долине и горном поселке пожар, передо мной встают образы чертей и грешников в море огня на картине ада, изображенного как бы с высоты птичьего полета. Взметнувшиеся вверх яркие языки пламени, точно колеблемая подводным течением морская трава, а в их отблесках – черти в фундоси и женщины в коротких набедренных повязках.
Движение за возврат к старине имело целью смыть всю мерзость, накопившуюся за сто лет, и вернуть деревню-государство-микрокосм к первозданной жизни периода созидания. Прежде всего вспомнили об одежде, которую носили сто лет назад, – это был самый простой путь к осуществлению задуманного. Люди сбросили с себя одежды, ставшие привычными за сто лет; теперь и мужчины, и женщины обнажились до пояса: мужчины вернулись к фундоси, напоминавшим скрученную веревку, а женщины – к коротким набедренным повязкам. Земли, оставленные прежними владельцами, согнанными с них во время таинственного гула, постановили не раздавать никому, а обрабатывать сообща, и люди, объединившись в группы, вновь приступили к работе на заброшенных пустошах, где не показывались целых пятьдесят дней, начали возделывать поля и приводить в порядок ирригационную систему. Межи, разделяющие мелкие участки, были распаханы и все поля соединены в одно.
Питались из общего котла, так же коллективно воспитывали детей. Это позволяло всем мужчинам и женщинам сообща трудиться в поле. Совершенно естественно, что юношей волновали обнаженные до пояса девушки, работавшие вместе с ними. К тому же в результате переселения в период таинственного гула все жены предали забвению незыблемость моральных устоев, забыли о своем долге супружеской верности и беспрекословного подчинения мужу.
В преданиях, повествующих о движении за возврат к старине, когда среди молодежи повсеместно наблюдался полный отказ от моральных принципов, распущенность молодежи олицетворяет один лишь образ Узницы. В преданиях, разумеется, полно фантастических вымыслов, но тем не менее, сестренка, я думаю, они верно передают атмосферу всеобщего попрания морали, царившего в период движения за возврат к старине. Все те годы, пока Узница руководила этим движением, ежедневно после ужина она собирала молодых парней и уходила с ними на обрабатываемое поле. Она утверждала, что таинственный гул истощил землю и необходимо совершить обряд, который возвратит ей плодородие. Узница ложилась прямо на землю, сбросив набедренную повязку – единственное в то время одеяние женщин нашего края. Ее возвышавшееся горой тело, тело великанши, которое благодаря полученной власти стало расти еще быстрее, несмотря на возраст – ей перевалило за сто, – выглядело молодым, пышущим здоровьем и влекло к себе юношей. И двадцать юношей, прильнув к огромной женщине, раскинувшейся на голой земле, один за другим взрывались страстью, а потом, обессилев, еще долго любовались звездами, рассыпанными по небосводу.
Однажды я обнаружил в коллекции отца-настоятеля небольшую карикатуру, изображающую эту так называемую «деятельность» Узницы в ночное время. Узницу я помню совершенно четко – она напоминала ведьму на свитке, но лицо ее рассмотреть было невозможно. Его облепили крохотные человечки. Белое пышное тело тоже было сплошь облеплено маленькими черными фигурками ликующих мужчин. Все в этой непристойной картинке, разумеется, гротескно, но то, что совместная жизнь и работа юношей и девушек долины и горного поселка вызывала у них влечение, вполне закономерно. Возможно, оргии, устраивавшиеся Узницей и юношами, были в самом деле необходимы для того, чтобы вернуть истощенной земле плодородие. Ведь за сто лет со времени основания нашего края земля оскудела. Ты, сестренка, помнишь, наверное, танец кагура, обычно исполнявшийся в храме Мисима-дзиндзя: мы, дети, вертелись вокруг танцовщицы в маске, изображавшей великаншу (она еще набивала под одежду хворост). Я думаю, этот танец символизирует празднества-оргии Узницы и юношей. Не исключено, правда, что танец кагура был возрожден, а может быть, даже и создан отцом-настоятелем, который хотя и был чужим в нашем крае, но увлекся изучением мифов и преданий деревни-государства-микрокосма. Не ограничившись танцем кагура, он внес много нового и в наши народные обычаи, посвятив свою жизнь исследованию мифов и преданий нашего края.
Ну вот, сестренка, как говорится: все хорошо, что хорошо кончается. Между отцом-настоятелем и тобой установились мирные, нормальные отношения, отец-настоятель и ты, ставшая жрицей Разрушителя, теперь живете вместе в храме – что может быть прекраснее этого! Наконец-то отец-настоятель вкушает плоды многолетних стараний, которым посвятил себя: ты с его помощью нашла в пещере и возродила к жизни Разрушителя, сжавшегося до размеров гриба, а я в результате его безжалостной муштры обратился к мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма.
Самый серьезный отход от основополагающих принципов движения за возврат к старине, возглавляемого Узницей, заключался не только в абсолютизации авторитета укрывшегося Разрушителя, но и в том, что у молодежи культивировалось полнейшее пренебрежение к старикам, основавшим вместе с ним деревню-государство-микрокосм и до сих пор, несмотря на возраст, продолжавшим упорно трудиться. Первым случаем было убийство одного из созидателей, который во время таинственного гула пытался бежать через лес, но из-за болезни ребенка вынужден был повернуть назад. Наряду с такой тенденцией, все настойчивее проявлявшейся у молодежи, можно было наблюдать, как все более жалкой становилась дальнейшая судьба стариков созидателей – особенно когда сожгли дома в долине и горном поселке, что явилось одновременно и кульминацией движения за возврат к старине, и началом его деградации. Старики, которым перевалило за сто, стали исчезать один за другим, причем не впадая в спячку, не естественной и даже не насильственной смертью, а каким-то крайне странным образом.
