– Но уж только… победы под Москвой… и Сталинградом не будет, не ждите! Другие времена, другие песни… Наивные романтические чудики! В толк не возьмут: никто кресло из-под нас не вышибет. Да нет, нет, вы правы, беритесь за трехлинеечки, авось сокрушите к такой-то матери технократов и вернетесь к уютным пещерам и звериным шкурам. Долой прогресс и цивилизацию! Нет, Игорь Мстиславович, я не обижаюсь на вас нисколечко, каждому свое. Воюйте. Только вы, лично вы, разочаровали меня. Я ведь думал, что вы, именно вы будете с нами. И мы найдем общий язык. Или уж компромисс на худой конец. Глубокое разочарование. Глубокое. Я расстроен. Мне как-то тяжело, откровенно говоря, больно. Я так надеялся… К чему вам война? Что она вам даст? Что даст, подумайте? Стрессы? Бессонные ночи? Инсульт? Инфаркт? Сейчас легко делаются инсульты и инфаркты. Статейка в газете, навет, ограбление квартиры – и готово! Хотите укоротить свою жизнь? Ведь вы, в сущности, еще молодой человек. Вам жить надо да пока жизни радоваться. Поверьте мне, я отношусь к вам с симпатией… Вам не выиграть войну, вам не повернуть технократию вспять. Миру дан свой срок, и его нельзя спасти, коли уж хотите всю отравленную правду. А в пору экономических провалов правительства слепнут и глохнут. К чему же вам губить себя на беспобедной войне? Вас, плотиноненавистников, воспринимают не как спасителей, отнюдь не как мессию, а как консерваторов, варваров, даже вредителей. Христос, увы, архаичен. Антихрист ходит по земле уже без маски. Если бы вы, исходя из здравого смысла, всё разумно осознали, то ваше молчание было бы услышано с пониманием и благодарностью.

И он, источая своей речью заботу, доброжелательность, необходимую в опасно сложившихся обстоятельствах возможной роковой ошибки, с доверием умудренного опытом друга притронулся кончиками пальцев к запястью Дроздова. Разморенный сауной, Татарчук весь исходил потом, но его коснувшиеся кончики пальцев вдруг ощутились ожогом ледяного холода, и даже нервным ознобом стянуло у Дроздова кожу на затылке.

«Нет, все гораздо опаснее, чем кажется», – подумал он и спросил вполголоса:

– Кем услышано?

– Что «кем»?

– Кем молчание будет услышано с пониманием и благодарностью? Вами? Или?..

– Я вам гарантирую: и – «или»! – всецело как бы готовый к откровенности, Татарчук молитвенно воздел руки к потолку, показывая это невидимое «или», после чего заключил с длинным выдохом: – И разумение, а не тотальная вражда будет царствовать между нами в пределах нашего взаимного уважения. А жизнь наша, скажу вам, короче воробьиного чириканья. Две жизни не жить. Мы все не бессмертны. Мы все побежденные жертвы. – Он нежно прижмурился. – Запомните, скоро все полетит башкой вниз! Грядет финиш всей нашей гнили! Всех наших материальных и, извините за выражение, духовных ценностей! Со всей вашей экологией!

И он вновь сильно прижал кончики плоских пальцев к запястью Дроздова, подтверждая неопровержимость своих слов.

– Мы не бессмертны, – повторил Дроздов, кожей ощущая тот же ледяной озноб от физического касания Татарчука, от его слов, от того, что вяжущая паутина самонадеянной силы мутно наплывала каким-то уже дурманом, запутывала, затягивала отравленными узлами многоголовой правды, и ему хотелось встряхнуться, избавиться от этого неестественного наркотического состояния. – Кстати, с нами нет Валерии Павловны, – сказал Дроздов, с трудом придавая голосу обыденное спокойствие. – Она предпочла сауне бассейн. Виноват, я тоже готов для душа и бассейна. В сауне было великолепно.

– Божественно, бесподобно, – простонал Татарчук. – Вы этого еще не прочувствовали. Поймете позже. Окунетесь в бассейне, и прошу на обед.

– Благодарю.

В предбаннике, после сухой жары, обдуло прохладным ветерком, хотя горели, потрескивали дрова в камине, и толстый ковер на полу был тепел и мягок, как июльская лужайка. Витые бра на стенах, люстры, имитирующие лосиные рога, светили над заставленным закусками и бутылками столом, вокруг которого танцующе двигалась длинноногая девица в безукоризненном фартучке, на ходу протирала бокалы. Она взглянула на Дроздова и с улыбкой непорочной монахини потупилась, при этом украдкой задела полотенцем Веретенникова по колену. Тот в эту минуту ставил на поднос бокал с пивом и, незамедлительно озаряя Дроздова взором приятности, воскликнул не без театрального недоумения:

– Вы уже? Так скороспешно? Не может быть, что вам в сауне не понравилось! Это же божественно!..

– Божественно и бесподобно, – ответил Дроздов словами Татарчука и спросил: – Как мне найти бассейн? Валерия Павловна там, вероятно?

– Одну минуточку, я вас провожу. Сегодня гостей обслуживаю я. Мы живем в век демократии. Это равенство установлено Никитой Борисовичем.

– Не надо провожать. Я найду. Так где?

– Рядом. Вот в эту дверь. И прямо по коридору. Простыню возьмите. – И повел носом, счастливо говоря: – Чувствуете, как пахнет? На кухне жарят уток. Бесподобно.

– И божественно, – добавил Дроздов.

С поразительной ясностью он помнил, как взял из белейшей стопки свежую простыню, накинул ее, пахнущую ветром, на горячее тело и, открыв дверь, пошел по матово освещенному коридору к бассейну – туда, куда показал Веретенников. «Что война вам даст, подумайте! Стрессы? Бессонные ночи? Инсульт? Инфаркт? Хотите сами укоротить себе жизнь?» – не выходило у него из головы, и пестро переменчивый голос напевно, назойливо и дурманно ввинчивался в сознание. – «Что в этом? Угроза? Предупреждение? Попытка намекнуть на то, что для меня за семью печатями?»

Уже раздумывая, говорить ли все Валерии, он шел в тишине по ковровой дорожке, мимо дверей с застекленными табличками – «бильярдная», «медсестра», «читальня» – и вдруг услышал откуда-то из пустоты мертвого, освещенного матовыми плафонами коридора странные звуки, похожие на стоны боли, неразборчивое захлебывающееся бормотание вперемежку с протяжными всхлипываниями. И тогда промелькнула догадка, что где-то здесь, за дверью, лежит никому сейчас не нужный Чернышов, лежит один, в пьяном беспамятстве («никогда не знал, что он втихую пьет») – и, неизвестно зачем убыстрив шаги, он увидел дверь с табличкой «массаж», откуда доносились эти нечленораздельные звуки, постучал, нажал на ручку и, оглушенный тут же хриплым криком: «Кто там?» – захлопнул дверь с такой поспешностью, точно хлестнули из комнаты выстрелы в упор.

Торопливо он дошел до конца коридора и лишь здесь, перед кафельно засиявшим полом бассейна, быстро оглянулся. Позади, где была массажная, – ни звука, ни движения. Безмолвие между закрытыми дверями царствовало под тусклыми плафонами. Спереди, где небесно и чисто мерцал кафель, сквозняком тянуло хвоей. Послышался гулкий плеск, и в воде появилась обтянутая по-детски купальной шапочкой голова Валерии, плывущей на спине, ноги равномерным движением ножниц разрезали воду, глаза неотрывно смотрели на Дроздова, явно обрадованные его приходу.

– Привет! Слышите, на улице ветер, а я здесь одна, как в океане.

Голос ее прозвучал эхом, отдаваясь от черных стекол, за которыми в свете электричества качались ветви сосен.

– Изредка приходит какая-то смазливая девица, спрашивает, как я себя чувствую и не надо ли мне что-нибудь. Без вас, признаться, мне немножко жутковато в этой пустыне.

Она подплыла к краю бассейна, схватилась за никелированные поручни. «Вы не рады мне?» Он, ничего не отвечая, видел сверху ее мокрые улыбающиеся губы, приоткрытые дыханием, ее слипшиеся стрелками ресницы, но совсем другое, нелепое, отталкивающее, вставало перед ним с жестокой очевидностью, свидетелем которой он стал минуту назад в длинном и безлюдном коридоре. Там, в раскрытую им дверь массажной он увидел то, что по неписаным мужским законам не хотел бы видеть… Тот, кто с раскинутыми ногами лежал в полумраке на ковре у топчана, издавая стонущие горловые всхлипы, судорожно вздернулся всем худым с выступавшими ребрами телом, обратив к открытой двери мертвецки страшное белыми глазами лицо, задрожавшее острой бородкой, отстранил обеими руками нагую, с повязанными зачем-то лентой волосами женщину, что стояла на коленях меж его раздвинутых костлявых ног и водила ртом по старчески вдавленному животу, молодые груди ее отвисали полновесно… Из комнаты закричали дико: «Кто там?» – и зубы оскалились в крике, хлестнувшем испугом и угрозой. И в желтоватом свете затененной настольной лампы бесстыдно мелькнули крутые бедра женщины, повалившейся на бок. Если он не ошибся, то эта молодая женщина с повязанными лентой волосами была похожа на одну из молчаливых официанток, накрывавших стол в каминной. Впрочем, это могло показаться: в женщине было что-то общее с молчаливой медсестрой, вошедшей в сауну к Чернышову. «Да имеет ли значение, что за женщина была в массажной!»