В разных местах я все же улавливал звуки безымянных бессмертных, бродяг, нам неизвестных, разрозненных существ, избежавших недавнего избиения нашего рода. Иногда я на миг мысленно замечал могущественное создание, которое немедленно закрывало мысли. Периодически раздавался отчетливый звук чудовища, бредущего сквозь вечность без хитрости, без истории, без цели. Может быть, подобные твари останутся здесь навсегда!

Теперь у меня есть вечность, чтобы встретиться с этими тварями, если мне когда-нибудь захочется. Единственное имя, которое приходило мне на ум, было имя Луи.

Луи.

Я ни на секунду не забывал о Луи. Словно кто-то напевал мне это имя на ухо. Что мне делать, если он когда-нибудь попадется мне на глаза? Как обуздать свой характер? И буду ли я стараться?

В конце концов я устал. Одежда превратилась в лохмотья. Я больше не мог оставаться в стороне. Мне хотелось домой.

Я сидел в неосвещенном соборе. Его заперли уже несколько часов назад, но я тайком проник в одну из парадных дверей, утихомирив сигнализацию. И оставил ее открытой – для него.

С момента моего возвращения прошло пять ночей. Работа над квартирой на Рю-Рояль чудесным образом продвигалась, и, конечно, он не преминул это отметить. Я увидел, как он стоит на крыльце дома напротив, подняв глаза к окнам, и на секунду появился на балконе – смертный глаз ничего не заметил бы.

С тех пор я играл с ним в кошки-мышки.

Сегодня вечером я дал ему заметить себя у старого Французского рынка. И как же он дернулся, увидев меня своими глазами, а рядом со мной – Моджо, осознав, когда я подмигнул ему, что перед ним – настоящий Лестат.

О чем он подумал в первый момент? Что Раглан Джеймс в моем теле пришел, чтобы его уничтожить? Что Джеймс оборудует себе жилище на Рю-Рояль? Нет, он с самого начала знал, что я – Лестат.

Потом я медленно направился к церкви, Моджо элегантно двигался рядом. Моджо, мой якорь на доброй земле.

Я хотел, чтобы он пошел за мной. Но даже не поворачивал головы, чтобы проверить, идет он или нет.

Ночь выдалась теплой, уже прошел дождь, заставив потемнеть ярко-розовые стены старых зданий во Французском квартале и коричневые кирпичи и оставив симпатичный глянец на плитах и булыжниках. Идеальная ночь для прогулок по Новому Орлеану. Над стенами садов расцветали влажные ароматные бутоны.

Но для новой встречи с ним мне необходимы тишина и покой неосвещенной церкви.

У меня немного дрожали руки – с момента возвращения в старое тело такое со мной случалось. Физической причины для этого не было – то подступала, то отступала ярость, длительные периоды удовлетворенности, потом – приближение страшной пустоты, разверзавшейся вокруг меня, затем приходило счастье, вполне полноценное, но хрупкое, словно тонкая фанера. Честно ли будет сказать, что я сам не знал, в каком состоянии находится моя душа? Я вспоминал безудержную ярость, с которой я размозжил голову Дэвида Тальбота, и содрогался. Неужели мне до сих пор страшно?

Хм-м-м… Взгляни на эти загорелые пальцы с блестящими ногтями. Прижимая кончики пальцев правой руки к губам, я ощутил дрожь.

Я сидел на темной церковной скамье, за несколько рядов от ограды, окружавшей алтарь, смотрел на темные статуи, картины и всякие позолоченные украшения, принадлежавшие этому холодному и пустому месту.

Уже первый час. Шум на Рю-Бурбон не стихает. Сколько там кипящей человеческой плоти! Я уже поохотился. И поохочусь еще.

Но ночь издавала успокаивающие звуки. На узких улочках квартала, в его квартирках, стильных барах, в изысканных коктейльных заведениях и ресторанах смеялись и разговаривали, обнимались и целовались смертные.

Я поудобнее устроился на скамье и вытянул на спинке руки, как на скамейке в парке. Моджо уже заснул в проходе, положив на лапы длинный нос.

Что, если бы я был таким, как ты, мой друг? Внешне похожий на дьявола, а внутри – большая свалка доброты. О да, доброты. Именно доброту чувствовал я, обхватывая его руками и зарываясь лицом в мех.

Но теперь в церковь вошел он.

Я почувствовал его присутствие, хотя и не мог поймать ни мыслей его, ни чувств, даже не слышал его шагов. Я не слышал, как открывается или закрывается входная дверь. Почему-то я знал, что он здесь. Он вошел в мой ряд и сел около меня, чуть поодаль.

Мы просидели молча много долгих минут, а потом он заговорил.

– Ты сжег мой домик, да? – спросил он тонким дрожащим голосом.

– Тебе ли меня винить? – спросил я в ответ с улыбкой, не сводя глаз с алтаря. – Кроме того, я тогда был человеком. Человеческая слабость. Хочешь переехать ко мне?

– Это означает, что ты простил меня?

– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мне устроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?

– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то сделал бы это уже давно.

– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в себя, то опять вне себя.

Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что ты победишь. Вот только не знал, каким образом.

Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои достоинства и мои пороки вечно обращают против меня?

Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требовать ответы? Может быть, их лучше не знать.

– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.

– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.

Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. На позолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей. Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой-самой глубине души я не мог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной и той же цели.

Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне, задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен – мерцание в темноте.

– Ты был прав насчет всего эксперимента, – сказал я. И подумал – хотя бы голос у меня спокойный.

– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова – просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо, чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставший к его темным волосам.

– В том, что ты говорил мне, мой старый друг-любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел быть человеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзиях и гордыне.

– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказал он. – Я и сейчас не понимаю.

– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Может быть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты знал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не нужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужно было утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая темнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно было одиночество; не нужна была постоянная усталость.

– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то… пусть небольшое… но хорошее!

– Что, как ты думаешь?

– Солнечный свет.

– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет солнца… на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он цветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца… на снегу.

Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал самого себя.

– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего. Только дурак этого не заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.

– Но этого не хватило.

– Мне – нет. Уже нет.

Молчание.

– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказал я, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне нравится быть маленьким дьяволом.