– Нет, это правда. Если даже все остальное неправда, то это – правда. Гретхен, я не трону детей. И тебя не трону.

Через мгновение она наверняка окончательно потеряет рассудок, примется испускать беспомощные крики, вся ночь услышит ее, и каждая бедная душа в лагере выйдет наружу, чтобы позаботиться о ней и, возможно, начать вторить ее крику.

Но она стояла на месте, дрожала всем телом, и из открытого рта внезапно вырвались сухие всхлипывания.

– Гретхен, я ухожу, я оставлю тебя, если ты действительно этого хочешь. Но я сдержал свое обещание! Больше я ничего не могу сделать?

С одной из кроватей за ее спиной раздался вскрик, с другой – стон, и она стала оглядываться на эти звуки.

Потом стрелой метнулась в мою сторону, пронеслась мимо через маленький офис, задев бумаги, которые разлетелись со стола, и ширма, служившая дверью, хлопнула, когда она умчалась в ночь.

Я услышал ее далекие всхлипывания и развернулся как в тумане.

Тонким беззвучным туманом падал на землю дождь. Я увидел, что она уже пересекла поляну и спешит к церковным дверям.

«Я же сказала, что ты причинишь ей зло».

Я повернулся обратно и взглянул на темную длинную палату.

– Тебя здесь нет. Я с тобой покончил! – прошептал я.

Теперь, благодаря свече, ее было видно совершенно четко, хотя она и оставалась в дальнем конце комнаты. Она все раскачивала ногой в белом чулке и ударяла по ножке стула каблуком черной туфельки.

«Уходи, – сказал я так ласково, как только мог. – Все кончено».

У меня по лицу катились-таки слезы, кровавые слезы. Заметила ли их Гретхен?

«Уходи, – повторил я. – Все кончено, я тоже ухожу».

Казалось, она улыбнулась, но она вовсе не улыбалась. Ее лицо превратилось в образчик невинности, в лицо с медальона из сна. Я застыл как загипнотизированный, глядя на нее, и образ остался на месте, но совершенно прекратил двигаться. А потом рассеялся.

Остался только пустой стул.

За ширмой жужжали мухи. Какой чистый дождь, теперь он барабанит по земле. Затем раздался мягкий нарастающий звук, словно небо медленно раскрыло рот и вздохнуло. Что-то я забыл. Что же? Свеча, да, задуй свечу, пока не начался пожар и не задел нежных малышей!

И посмотри на тот конец – маленький светловолосый ребенок в кислородной маске, лист помятого пластика сверкает, как будто он соткан из частиц и кусочков света. И как ты мог быть таким дураком, что зажег здесь огонь?

Пальцами я погасил свечу. Я опустошил все карманы. Я выложил все грязные, скрученные купюры, сотни и сотни долларов, а также несколько найденных мной монет.

А затем я вышел и медленно прошел мимо открытых дверей церкви. Сквозь ласковый ливень я услышал, как она молится, быстро и тихо что-то шепчет, а потом через открытый дверной проем я увидел, что она встала на колени у алтаря, за ней задрожало красноватое пламя свечи, и она простерла руки, сложенные в виде креста.

Я хотел уйти. В глубине моей израненной души мне казалось, что больше я ничего не хочу. Но что-то меня удержало. Я почуял резкий запах, в котором безошибочно определил запах свежей крови.

Он исходил от церкви и принадлежал не горячей крови, пульсирующей в ее теле, – это была кровь, хлещущая из открытой раны.

Я приблизился, стараясь не производить ни малейшего звука, пока не оказался в дверях. Запах усиливался. И тогда я увидел, что с ее простертых рук капает кровь. Я увидел, что по полу у ее ног текут ручейки крови.

– Избави меня от Зла, о Господь мой, прими меня к себе, Священное Сердце Иисуса, прими меня в объятия свои…

Я подошел ближе, но она меня не видела и не слышала. Ее лицо источало свет, благодаря дрожащей свече и сиянию внутри нее самой, великому всепоглощающему восторгу, который овладел ей и избавил от всего, что ее окружало, включая и темную фигуру, стоящую рядом.

Я взглянул на алтарь. Наверху, над ним, висело гигантское распятие, а внизу поблескивала крошечная дарохранительница, и за красным стеклом горела свеча, что означало: здесь совершается Святое причастие. В открытые церковные двери ворвался ветер. Он задел колокол, издавший слабый жестяной звон, заглушаемый самим ветром.

Я опять опустил на нее глаза, на ее обращенное вверх слепое лицо, на ее расслабленный рот, из которого все равно доносились слова.

– Христос, мой возлюбленный Христос, прими меня в свои объятия.

И сквозь пелену слез я следил, как из ее открытых ладоней хлещет красная кровь – красная, густая, обильная.

В лагере послышались приглушенные голоса. Открывались и закрывались двери. Я услышал, как бегут люди по плотной земле. Повернувшись, я увидел темные силуэты, собравшиеся у входа, – сборище взволнованных женских фигур. Я услышал произнесенное шепотом французское слово, означающее «незнакомец». И сдавленный крик:

– Дьявол!

Я пошел прямо к ним по проходу, наверное заставив их разбежаться в стороны, хотя я никого из них не тронул и ни на кого не смотрел, и поспешил прочь, под дождь.

Там я повернулся и оглянулся. Она все еще стояла на коленях, а они собрались вокруг нее, и я услышал их тихие почтительные вскрики:

– Чудо!

– Стигматы!

Они крестились и падали вокруг нее на колени, а с ее губ продолжали срываться монотонные, как в трансе, молитвы.

– И Слово было с Богом, и Слово было Бог, и Слово стало Плотию.

– Прощай, Гретхен, – прошептал я.

И я исчез, свободный и одинокий, в теплых объятиях дикой ночи.

Нужно было той же ночью отправляться к Дэвиду. Я знал, что могу ему понадобиться. И, конечно, я понятия не имел, куда делся Джеймс.

Но у меня на это не оставалось сил – слишком сильное я испытал потрясение, – и к утру я оказался далеко на востоке от маленького государства Французской Гвианы, не выходя, однако, за пределы голодных расползшихся джунглей, испытывая жажду без всякой надежды на удовлетворение этой потребности.

Примерно за час да рассвета я набрел на древний храм – огромную прямоугольную каменную яму, – до того заросший ползучими растениями и прочей гниющей листвой, что даже для смертных, проходящих в нескольких футах от него, он, должно быть, оставался невидимым. Но так как через эту часть джунглей не проходило ни дороги, ни даже тропинки, я почувствовал, что здесь уже веками никто не бывал. Это место стало моей тайной.

Если не считать обезьян, проснувшихся с приближением солнца. Древнее здание подвергалось настоящей осаде со стороны племени обезьян, гикающих, испускающих пронзительные крики и роящихся на длинной плоской крыше и покатых стенах. Я наблюдал за ними тупо, бездумно, даже улыбаясь, а они выделывали свои фокусы. Джунгли возрождались. Хор птиц значительно усилился по сравнению с часами кромешной тьмы, небо бледнело, и я увидел, что меня окружают мириады оттенков зеленого. И в шоке я осознал, что солнца мне не увидеть.

Моя глупость в этом отношении несколько меня удивила. Но как же глубоко укореняются наши привычки. Да, но разве мне мало этого раннего света? Возвращение в прежнее тело наполняло меня неподдельной радостью…

…Пока я не вспоминал выражение неподдельного отвращения на лице Гретхен.

С земли поднимался густой туман, захватывающий это бесценное освещение и распылявший его по мельчайшим уголкам и щелям под дрожащими цветами и листьями.

Грусть моя усугубилась, когда я огляделся по сторонам; точнее, я чувствовал, что у меня все саднит, словно с меня заживо содрали кожу. «Грусть» – это слишком мягкое и приятное слово. Я вновь и вновь вспоминал о Гретхен, но лишь в бессловесных образах. А когда я подумал о Клодии, то онемел, безмолвно и ожесточенно припоминая слова, что сказал ей в горячечном бреду.

Доктор с грязными бакенбардами как будто вышел из страшного сна. Девочка-кукла на стуле. Нет, их там не было. Не было. Не было!

А если и были, какая разница? Абсолютно никакой разницы.

За этими глубокими, обессиливающими переживаниями я все-таки не чувствовал себя несчастным; и осознать, воистину понять это мне было удивительно. Ну да, снова стал самим собой.