Подполковник, не глядя на Найденова, принялся рассуждать о своем неизбежном будущем:

— Не представляю себе, что можно всю жизнь носить погоны и в конце чинно уйти в отставку. Какой же ты тогда военный? Выходит, не получился. Все равно что летчик. Учился, учился, а в небо не взлетел. Защитником родины у нас каждый с рождения становится. Помнишь, Высоцкий пел: «Ведь у нас такой народ, если родина в опасности, значит, всем идти на фронт». Но такой профессии — защитник родины — нет! Все равно, что любитель среди профессионалов. А настоящий военный живет для боя, для победы.

Найденов при таком раскладе и на защитника родины не тянул, считая себя в душе сугубо гражданским человеком, попавшим в армию из-за материальной необеспеченности. К службе относился как к работе, причем не очень нужной и неинтересной. Поэтому откровения подполковника рождали мысли о сдвиге в психике, что с уверенностью следует приписать его участию в афганской войне. Но соглашаться с подобным бредом Найденов не собирался. Пришлось без особого желания ввязаться в спор:

— Невозможно представить, чтобы человек рождался для убийства. И при этом еще обладал особым талантом.

— Кто убийца? Я мухи не обижу! От любой драки ухожу, лишь бы народ не покалечить. Убивают подонки в подворотне, а на войне не убивают, на войне уничтожают. Разные вещи. Война — это равное столкновение вооруженных подготовленных людей. Поэтому раньше и рыцари, и наши дружинники шли на войну, как на святое, богоугодное дело. А возьми Анголу? Какая ж, на хрен, тут война?

Смертоубийство сплошное. Люди мордуют друг друга за дед ушку Маркса. Военным, профессионалам, как я, тут скучно, неинтересно. Поэтому и пьем горькую. От безделья. Эх, знать, русскому человеку на роду написано от собственной силы маяться.

— Лучше эту силу использовать по-другому. Вон, немцы тоже воевать умеют, но отказались от этого дурацкого занятия и какую жизнь себе забабахали?

— Что до немцев — действительно, воевать умеют, но проигрывают!

Все проигрывают и хорошо живут. А мы выигрываем и жрем дохлую кильку в томате.

Ладно, чего говорить, я ж не про всех, про себя. Мне с автоматом и жить, и умереть... ежели повезет. А вы предпочитаете дохнуть от малярии, рака и СПИДа в грязных, вонючих больницах среди таких же, как сами, немощных и безнадежных.

Разве ж это по-нашему?

И Рубцов махнул рукой, то ли на Найденова, то ли вообще на всех этих «беспомощных и безнадежных».

Найденов почувствовал в голосе подполковника глухую тоску и вдруг понял, что вся его болтовня происходит от какого-то внутреннего страдания, что-то нехорошее произошло в его жизни, и поэтому, может быть, сейчас впервые, обращаясь к случайному собутыльнику, он говорит то нескладное, что залежалось в его душе, то темное, что копилось годами Афганистана, часами бессмысленного пьянства и вечной неустроенностью.

— Вы прямо Ницше исповедуете, товарищ подполковник.

— Рубцов. Для тебя я — Рубцов. А Ницше... ты его читал?

— Не привелось. Только критику, — признался Найденов.

— А я читал. В Афгане. У меня в полку парень был, рядовой.

Татарин. Но умный мужик. Сам напросился. В университете кому-то в морду дал и сразу в военкомат. Берите в Афганистан, и с приветом. Нормальный был парень.

Голову ему снарядом оторвало. Прибегает ко мне комвзвода, личные вещи домой отправлять, а у него книжку нашли. В Париже изданную. Ницше. «Так говорил Заратустра». Ну, я, разумеется, изъял. А на досуге почитал. И вот что тебе скажу — наивный писатель, сказочник. Было время, я вообще много читал. Ницше, Вайнеров, много всяких... Все говно. Иногда сижу на политзанятиях, думаю о своем и понимаю — у каждого своя философия, свой материализм, своя политика. И свою книгу каждый носит в себе. И лучше меня ее никто не напишет. Но я пишу с ошибками, да и слов мало знаю. Только те, которые нужны. Ладно, хватит о литературе. Выпить надо. Сейчас поедем в «Барракуду».

— Куда?

— Тут недалеко, на косу. Классный бар. На валюту. Но у нас ведь есть? Пошли.

Они вышли во двор. Рядом с подъездом стоял потрепанный «форд».

Седой анголец, приоткрыв дверцу, внимательно смотрел на заднее колесо.

Рубцов по-свойски потрепал его по голове:

— На ходу? — Анголец непонимающе поглядел на подполковника.

— Садись сзади, — сказал Рубцов Найденову и, обойдя машину, по-хозяйски уселся рядом с обомлевшим ангольцем. — Слушай, Пико, нам недалеко, на косу, уж будь другом, подвези.

Анголец некоторое время молчал, потом стал быстро, брызгая слюной, что-то говорить. Подполковник прикрылся рукой. Найденов перевел:

— Он кричит, что это его личный автомобиль, и никто, даже друзья его народа, не имеют права садиться в него без спроса.

— Передай ему, — спокойно произнес подполковник, — если я выйду из его сраного катафалка, то разнесу его в щепки и пусть тогда жалуется хоть самому Господу Богу.

Найденов послушно перевел. Анголец с испугом посмотрел на подполковника, тот мягко положил ему руку на плечо:

— Поехали, Пико, чего кричать, только себя задерживаешь.

Они медленно, распугивая кишащую вокруг детвору, выехали из двора.

У Панова испортилось настроение. Тело обмякло, журчащая вода, еще недавно убаюкивающая генерала в ванне и навевавшая мысли о медсестре Женьке, «киргизском мальчике», теперь действовала на нервы своей беспечной монотонностью. Гладя свою пухлую, выступающую из воды грудь, Панов почему-то ощущал себя стоящим на пустынной дороге перед развилкой, обозначенной мрачным серым булыжником с затертой, еле различимой надписью: «Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — себя потеряешь, а прямо по этой дороге нормальный человек вообще никогда не пойдет».

И хотя Панов точно не помнил, какой выбор сделал русский богатырь, но то, что риск велик в любом случае, знал наверняка.

Операция, разработанная в советской военной миссии, рассекречена.

И пусть Оливейра врет, что угодно, но противник, несомненно, уже в курсе. Не в пример долдону Емельянову генерал насквозь разглядел пройдоху-предпринимателя.

Значит, давать отбой подготовке к штурму форта? А кому это выгодно? Только Двинскому и его окружению. Саблин в таком случае Здесь уже не появится. А кто на его место? Положим, нового не пришлют, ситуация не та. Пока подберут да введут в суть проблем, тут вообще все может закончиться. К тому же Советов будет против. Панова-то он не подведет, слишком давно кормится из генеральских рук. То с оказией видео получит, то подержанную, но иномарку. Небось, уж все родственники одарены. Но против кандидатуры Двинского Советов открыто не выступит. Значит, Панов останется на вторых ролях. А с возвышением Двинского может скатиться и на третьи.

Ежели, несмотря ни на что, проводить операцию, то почти наверняка обрекать ее на неудачу. В ней ведь важен фактор неожиданности. Зато при правильном освещении событий не поздоровится ни Саблину, ни Двинскому.

Поднимется скандал, ангольское министерство неудачу полностью спишет на неразумность действий советских военных советников, и обоих генералов для разборок отзовут в Москву. При таком раскладе он, Панов, единственный, кто останется на хозяйстве. Следовательно, операцию нужно проводить в любом случае.

А вот пропажа двух или нескольких вертолетов в зависимости от исхода операции будет восприниматься по-разному. В случае ее провала наверняка из центра примчится комиссия по расследованию причин. Начнут копать, вынюхивать...

Замучают рапортами и докладными. В таком случае нужен успех операции. Громкий, впечатляющий. Все довольны, делят награды. Разве кто-нибудь вспомнит про злополучные машины? На то и техника: выполнила свою боевую задачу — ив статью расходов. Да, победа намного безопаснее. Саблин, если и окажется героем, долго здесь не задержится. Генштаб не простит ему самовольства. В любом случае наградят и отзовут. Двинский к операции отношения не имеет, остается самому в первый ряд встать. Ах, как нужна удача! Тем более речь идет не о каких-то долларах -.в игре алмазы. Меняет дело. Доллары у Панова лежат в римском банке, но пользоваться ими практически невозможно. Эти деньги для дочери, а вернее, для внуков. Может, и он сам когда-нибудь, будучи в отставке, плюнет на все предосторожности, поедет туристом в Рим и кутнет напоследок с какой-нибудь рыжей итальянкой. Но и это проблематично. Алмазы другое значение имеют. Они концентрируют в себе самоумножающийся капитал. А это дает ощущение свободы.