Не прощаясь с Санчесом, Рубцов вышел, убедительно хлопнув дверью.

Генерал Саблин был в штатском и ехал в троллейбусе. Его постоянно толкали и просили передать водителю деньги. Поначалу генерал не понял, чего от него хотят. Но какая-то женщина взвизгнула из-за спины:

«Передавай дальше, деревня!» И он механически передавал, пока вдруг не вспомнил, что сам едет без билета. Саблин принялся взглядом осторожно высматривать кондуктора, продающего билеты. Но толстой злой старухи с кожаной билетной сумкой на животе нигде не было видно. Да разве в такой толчее найдешь?

— Не подскажете, кондуктор в каком конце вагона? — поинтересовался Саблин у нависшего над ним длинноволосого парня, густо дышащего перегаром.

— Ты никак охренел, дед? Кондукторы до революции были.

Генерал досадливо отвернулся. Над ним явно издевались. Каких-то пятнадцать лет назад, он точно помнил, кондукторы были. Пассажиры с интересом разглядывали его. Та же женщина из-за спины участливо объяснила: «Видать, с должности турнули и машины лишили. Он, бедненький, позабыл, как с народом ездить».

Это уж слишком! Саблин, еле дождавшись остановки, вышел из троллейбуса, так и не заплатив за проезд.

Добираться общественным транспортом он решил неспроста. Было ясно, что за его машиной установлена слежка. Поэтому, приказав референту покружить на ней по городу, он вышел из дома через черный ход и торопливо залез в первый попавшийся троллейбус. Главной причиной, заставившей Саблина избегать опеки новых знакомых, было решение еще раз сходить в ЦК к товарищу Советову. Ну не мог генерал обманывать партию! Жену — бывало, обманывал, и то в далекой молодости, но партию — никогда. Критиковать линию партии для Саблина было то же, что и обсуждение поступков матери — неэтично и безнравственно.

Он верил каждому слову, напечатанному в «Правде». Особенно вдумчиво вчитывался в установки передовиц, даже когда речь шла об усилении партийной работы по организации зимовки скота. Подчеркивал карандашом требования и был совершенно спокоен за вверенный колхозам скот. Партия указывала генералу, о чем думать, как понимать события, какие делать выводы. И жилось от этого Саблину легко, честно и справедливо. Поэтому и Советов был для него не просто осторожный интриган-функционер, а представитель самого важного в его жизни Органа. Генерал мог не соглашаться, но ослушаться — никогда. Поэтому упрямо шел по улице Куйбышева к Старой площади. Но вместо того, чтобы повернуть направо к центральному входу, вдруг нырнул в переход. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним из стоящей на площадке машины. Не зная, куда деваться, он, пометавшись по переходу, вышел к громоздкому памятнику. И с удивлением остановился возле него.

Никогда вблизи Саблин не видел этот неизвестно что выражающий монумент с крестом на макушке. Постояв в нерешительности, Саблин огляделся и не увидел ни одной скамейки. Странно, вроде бульвар, а посидеть негде. Ах, да!

Рядом же ЦК. Значит, сидеть не положено. Стараясь не оглядываться и не привлекать внимания, генерал принялся изучать памятник. На серой чугунной плите надпись гласила: «Гренадеры своим товарищам, павшимъ въ славном бою подъ Плевной 28 ноября 1877 года». Генерал вздохнул и на секунду забыл, что забрел сюда, боясь нарваться на кагебешников.

Возникшая мысль поразила своей очевидностью:

«Вот ведь за границей погибли, а памятник в центре Москвы поставлен». И Саблин представил, что также когда-нибудь воздвигнут монумент и тем, кто погиб и еще погибнет в Анголе и других «горячих точках».

Представил и сам себе признался: не поставят. Сделалось как-то нехорошо на душе. Получается, рядом с главным зданием страны нужно помнить о гренадерах, а о нем, Саблине, о его подчиненных, отдающих свою жизнь по приказу партии, никто и не узнает? Генерал вздохнул и подавил в себе невольные мысли.

Обошел памятник и с трудом прочитал еще одну надпись:

«Больши сех любве никтоже иметь дакто душу свою положит за други своя». Вот о чем нужно мыслить! А он мнется и не решается начать, может быть, самую главную в своей жизни боевую операцию.

Тихий голос на ухо уважительно произнес:

— Перед отъездом, Иван Гаврилович, решили к воинским святыням приобщиться?

Перед генералом стоял Комиссаров. Саблин от неожиданности не нашелся, что ответить. Показывая головой на памятник, раздраженно заметил:

— Странно он здесь стоит. Не к месту. Перенесли бы, что ли?

— Да. Крест между зданиями ЦК комсомола и партии как-то не вписывается, — согласился Комиссаров. Посмотрел открыто в глаза генералу и добавил:

— Пройдемте, Иван Гаврилович, со мной в машину. Каждая минута на счету. Или вы снова направляетесь к Советову?

— Это мое право! — рявкнул генерал.

— Тогда вам тем более будет небезынтересно познакомиться с мнением товарища Советова.

— В каком смысле?

— У нас имеется магнитофонная запись его телефонного разговора с генштабом.

— Вы отдаете себе отчет? — буквально прошептал Саблин.

— Работа наша такая, Иван Гаврилович. Следуйте за мной.

Они перешли на другую сторону улицы, разделенной бульваром. Саблин тяжело уселся на заднее сиденье. Комиссаров воткнул кассету в магнитофон, и после короткого писка послышался знакомый голос Советова: "... и еще, Петрович.

Был тут после обеда Саблин. Ты прав-растерян и не владеет ситуацией. Жалко его. Как бы чего не натворил..." Снова писк, и запись прервалась. Комиссаров вытащил кассету и, не оборачиваясь, сообщил обалдевшему генералу:

— Дальнейший разговор вас уже не касается. Удар был рассчитан точно. Саблин даже не смог бы повторить услышанное. Но этого и не требовалось.

Он понял: о нем, генерале Саблине, говорят в прошедшем времени. Это означает, списан окончательно. Комиссаров прав. Время больше терять нельзя. Саблин глухо произнес в затылок Комиссарову:

— Что я должен делать?

— Позвонить в Луанду и сказать: « Поехали».

Саблин в момент решительного поступка почувствовал овладевшую им апатию и безвольно спросил: «Как мне связаться с Пановым?»

Комиссаров передал ему трубку телефона, сказал несколько цифр в микрофон, и не успел генерал собраться с мыслями, как услышал резкий голос Панова: «Слушаю...»

— Это Саблин. Как там у тебя?

— Ждем вашего звонка.

— Вот и позвонил...

— Начинаем?

— Поехали! — решительно и зло скомандовал Саблин.

— Какие еще будут приказания? — Панов спрашивал буднично, словно речь шла о прогулке к водопаду.

— Вернусь — доложишь. Действуйте строго по утвержденному плану. У меня все.

Саблин передал трубку Комиссарову, давая понять, что разговор закончен.

В взвинченно-неуверенном состоянии возвращался Найденов в свой, казалось бы, недавно покинутый номер для командированных. Сколько успело произойти событий. Жизнь в Уамбо безвозвратно отдалилась и представлялась неким безоблачным раем. Встреча с Аной страшила. Расстались недавно, а воспоминания о ней связаны с чем-то далеким и утраченным. Он боялся этой встречи. Раньше между ними было только чувство, а теперь примешивалась постыдная необходимость врать.

Найденов врал редко. Потому что не требовалось. Сегодня придется.

В номере кровати были сдвинуты в сторону. На полу, на матрасе, раскинув руки и ноги, лежал Рубцов. В головах стояла непочатая бутылка джина.

Воздух сотрясался от храпа. Найденов застыл над ним в недоумении. Присутствие подполковника в номере походило на злую иронию судьбы. Неужели Найденов обречен постоянно сталкиваться с ним, причем в самые неподходящие моменты жизни? Майор зло прошел мимо и случайно, но крепко наступил на тугой бицепс отброшенной руки. Рубцов прервал храп на самом вздохе и мгновенно оказался сидящим на корточках. От неожиданности майор шарахнулся в сторону.

— А... и тебя сюда... — заторможенно промямлил Рубцов. Его сознание явно отставало от реакции тела. Посидев немного с зажмуренными глазами, обратился к Найденову: