— Мы не сможем достаточно хорошо отблагодарить вас, во всяком случае за то, что вы заботитесь о нашей Мо. Если я вспоминаю о том, что наша девочка была на волосок от смерти… — моя мать комкала кулинарное полотенце, до тех пор пока оно не превратилось в шарик. Она снова разгладила его и продолжила. — Знаете, мой брат очень доверяет вам.

— Я рад, что могу помочь, — сказал Колин. Он говорил не так, как будто бы лгал, но было довольно очевидно, что «рад» слишком сильно сказано.

Моя мать вставила зубочистки, которые были украшены бумажными рюшами, в сэндвичи, как я понимала, из-за Колина, а затем разложила их на тарелке. — Так! Я думаю, мы практически готовы. Там еще есть лимонад, Мо. Мы попьем его.

Я налила лимонад и повернулась, но Колин уже был тут. Молча он взял у меня стаканы и поставил их на стол.

Мы соединили руки, чтобы прочитать застольную молитву. Пальцы Колина едва сжимали мои, и я по памяти бормотала слова, пока наблюдала за ним из под наполовину закрытых глаз. Он держал глазам открытыми, его голос был тихим, наполненный непонятной злобой.

Моя мама встряхнула салфетку, и мы начали есть. На кухне стало тихо, в то время как комната из-за раннего вечера погружалась в янтарный цвет. После нескольких укусов моя мать положила свой сэндвич и сложила пальцы.

— Я разговаривала сегодня с твоим отцом.

Я застыла во время движения рукой, которой я взяла картофельные чипсы. Как будто издалека я услышала дребезжание, с которым Колин поставил стакан, но я не посмотрела на него. Вместо этого я уставилась на руки моей матери, которые были красными от горячей воды в ресторане, ногти были коротко подстрижены и не отполированы.

Никаких украшений кроме ее простого золотого обручального кольца и тонкого кольца, полученного при помолвке, с крохотным алмазным камешком. Мой отец исчез двенадцать лет назад, но она носила его каждый день. Я отодвинула тарелку от себя, и так слабый, аппетит совсем исчез.

— Он очень потрясен, Мо, и очень рад, что с тобой все в порядке.

Я неловко складывала ровно салфетку из клетчатой хлопчатобумажной ткани и разглаживала складку ногтем большого пальца. — Отлично.

— Он будет рад, если ты навестишь его. В эти выходные. Чтобы он мог увидеть, что с тобой все в порядке, — она пожала плечами и повернулась к Колину. — Мой брат, конечно, объяснил вам нашу ситуацию.

Он утвердительно наклонил голову, вертел в руках стакан с лимонадом и пристально смотрел на него. Неужели она действительно думала, что, если она спросит в присутствии Колина, мне будет стыдно сказать да? Она ошибается.

Она попыталась еще раз. — Он скучает по тебе. Помнишь, как мы всегда ходили туда и навещали его?

— Конечно, это довольно трудно забыть, — городские тюрьмы оставляют неизгладимое впечатление на восьмилетнего ребенка. Я откусила половину от чипса и больше ничего не сказала.

— Уже прошло четыре года с тех пор, как ты последний раз его навещала. С тех пор он видел тебя только на фотографиях. Мы должны туда сходить.

Я все еще старалась говорить почтительно, не дерзко, не восторженно, и настолько невыразительно, как только могла. — Нет, спасибо.

— Он твой отец! Как ты можешь только быть такой холодной?

Я прекратила навещать его в тюрьме, когда была в первом классе старшей школы. Другие дети узнали о моем отце, и они нашли миллион способов усложнить жизнь. Моя спортивная униформа обнаружила способность затыкать туалет. Мой обед исчезал из моего шкафчика как минимум один раз в неделю. Когда я стала ученицей месяца и моя фотография была вывешена на стену, кто-то снова и снова рисовал решетки на моем лице. Долгие месяцы другие девочки приглашали только Верити переночевать у них, а не меня. Они говорили, что не хотели бы, чтобы у них что-нибудь украли. Верити отказывалась каждый раз.

Мой отец сделал свой выбор и мне нужно было с этим жить. Поэтому я отказалась посещать его в тюрьме, так сказать, отплачивала ему той же монетой.

Я одарила свою мать самым холодным и невыразительным взглядом, на который была способна, хотя я кипела внутри. — Извините меня, пожалуйста?

Не дожидаясь ответа, я поставила свою тарелку в раковину и быстрым шагом пошла на улицу. За моей спиной послышался звук отодвигающегося стула, а затем шаги Колина на линолеуме. Я опустилась на цементные ступеньки и вытащила увядающую герань из покрытого лаком горшка к своим ногам. За мной открылась дверь.

— Позволь мне предположить. Я не могу больше посидеть перед своей собственной входной дверью? Я не хочу сидеть внутри.

— Ты же не хочешь только одного, — ответил он, стоя за сетчатой дверью. — Подвинься, иначе получишь удар дверью.

Я подвинулась в сторону, и он повернувшись боком, приоткрыл тонкую дверь насколько это возможно. После того, как он смог протиснуться, он присел, прислонившись к белым металлическим перилам.

— Не надо читать лекцию, — сказала я и мне стало стыдно за дрожь в моем голосе. — Мне все равно, что ты думаешь.

Он пожал плечами. — Я и не думал об этом.

Он оставался в его части лестницы, наклонился вперед и уперся локтями в колени. Отцы возвращались с работы домой, и можно было услышать, как люди выносили свои мусорные ведра, а дети играли на задних двориках. Почти все дома на нашей улице были одноквартирными домами, которые отличали только цвет и декорации палисадников: гусята в крестьянской одежде, ветряные мельницы и одна-две фигурки гномов. Наш дом был покрашен в оранжевый, с темно-зелеными декоративными панелями, было похоже, что мы живем в огромной тыкве.

— Я не пойду навещать его.

— Я думал, что мы не разговариваем друг с другом?

— Мы и не разговариваем. Я только говорю, что у меня есть свои причины.

— Звучит неплохо.

— Обратная психология не сработает, скажу я тебе. Она работает только тогда, когда кто-то не знает, что ты ее применяешь.

— Мо, — устало проговорил он и повернул ко мне лицо. — Мне по фигу, навестишь ли ты своего отца. Мне совершенно все равно, это не моя проблема.

— Что дядя Билли рассказал тебе о нем? Ты сказал…

— Я ничего не говорил.

Он действительно не делал этого. Он, правда, немного кивал, но он обращал внимание на то, чтобы не отвечать на большинство вопросов моей матери. Я снова задалась вопросом, какие у него были тайны. — Итак, ты ничего не знаешь об этом?

— Господи Боже, — пробормотал он и посмотрел на небо. — Я не знаю, что сделал твой отец. Ты сама-то знаешь?

— Я не дура. Мне было всего пять, когда это случилось, но я могу читать газеты. А еще есть гугл. Слышал о таком? Мой отец занимался отмыванием денег для преступного мира. Затем он стал жадничать и утаил кое-что от моего дяди. Теперь он сидит в тюрьме, и моя мать пытается надавить на мою совесть, чтобы я навестила его.

Он смотрел на меня некоторое время. — Уже слышал, что ты ко всему приходишь сама. Это сэкономит мне некоторую заботу.

— Я никогда не приношу забот.

Колин вздохнул.

— Спрашивай, если хочешь. Я умная, тихая и уступчивая. Я не получила ни разу пять с минусом с шестого класса. Я довольно порядочная девочка, — слова Люка на кладбище снова всплыли в моей голове. «Это значит, что ты порядочная девочка. Веди спокойную жизнь в пригороде.» Из его уст это не очень походило на похвалу, к которой я привыкла. Я растирала бледный синяк на руке.

Колин обернулся на дом. — Этот ужин называется примирительным?

— Ты же сказал, что не будешь читать мне нотации.

— Никаких нотаций. Это не моя забота, устранить твой комплекс из-за отца.

— У меня нет комплексов из-за отца.

Он посмотрел на меня, и скептицизм явно читался на его лице.

— Он ужасный отец. И муж. Он больше любил быстрые деньги, чем нас. Это не комплекс, это — факт.

— Факт, который приводит тебя в ярость. Буду знать.

— Зачем?

Он отвернулся, оставив взгляд блуждать по улице. — Это моя работа знать тебя.

Ясно. Кто бы захотел узнать меня, если бы ему не светила за это плата? Определенно не Люк, который приходил за тем, что Верити привезла из Чикаго. И не Колин, который интересовался мной только из-за моего дяди. Только Верити, но ее больше не было. Каждый раз, если я вспоминала об этом, казалось, что мир сошел со своей оси. Я ухватилась за ступеньку подо мной, до тех пор пока все снова не вернулось в равновесие.