1969

Так пели мы по пути из новгородского кремля, где мы жили, на Торговую сторону, где мы копали. Строчка, которую мы орали, называя себя почему-то хором имени Склифоссовского, была понятна только нам, московским студентам-археологам. «Гайда» не просто восклицание, а имя. Гайда Андреевна Авдусина, лаборантка кабинета археологии у нас на историческом факультете. «Экстра» — полученный по репарациям финский кораблик-паром, который перевозил нас через Волхов. «Яр» — это не ресторан с цыганами, а сокращенное (для этикеток, чертежей, полевых дневников) название наших раскопов на Ярославовом дворище: ЯР-1, ЯР-2… На одном из них работала Гайда Андреевна.

Мне, будущему второкурснику, приходилось курсировать на «Экстре» туда и обратно гораздо чаще, чем другим. У меня есть обыкновение (оно осталось до сих пор) давать самому себе тайные обеты для самоуважения. На сей раз, уезжая на раскопки в Новгород, я дал себе тайный обет не отказываться ни от каких заданий и поручений.

Очень скоро мою тайну разгадал Борис Александрович Колчин, заместитель начальника нашей экспедиции.

— Э-э-э, Валя! — звучал его фальцет над раскопками. Три Валентина — Янин, Седов и я — поднимали головы.

— Э-э-э, Берестов! — уточнял Колчин. — Бегите сейчас же на тот берег, в Кремль, и с той же «Экстрой» возвращайтесь обратно! Ну, чего же вы стоите? Бегите, я сказал!

Приходилось кричать уже на бегу:

— Борис Александрович, а зачем?

— Бежит и не знает зачем! — возмущался Колчин. Возьмите в столовой со шкафа моток проволоки!

Я влетал в столовую столь легкими стопами, что наша приторно ласковая повариха не успевала мне сказать, как каждому из нас: «Ах ты, мое золотце! Ах ты, мой труженик!» И я слышал совсем другие реплики, обращенные к ее приятельнице:

— Вот накормлю этих охламонов к чертовой матери и домой пойду!

По дороге туда и обратно я любовался даже не видами Кремля или Торговой стороны, а водою Волхова, до краев наполнившей берега. Вода, будь она гладкой или в луночках мелких волн, казалась живым серебром, тронутым благородной патиной.

Главной заботой Колчина были транспортеры, удалявшие с раскопов отвал. Их все время приходилось общими усилиями — раз-два-взяли! — двигать, ставить в цепочку или друг над другом и сразу же ремонтировать, от малейшего движения и от тяжести мокрой земли они то и дело портились.

Колчин, конечно же, взял из Москвы электрика Ипатова. Он разбирался в транспортерах, но был круглым дураком во всем остальном. Наш профессор Арциховский, считавший себя женоненавистником, восхищался высказываниями и поступками Ипатова:

— Дураки украшают мир! Посмотрите, как живописны, как своеобразны дураки! Дуры — нет, они все одинаковы!

Но Ипатов как-то сотворил, говоря словами поэта, мерзость во храме, а этот храм был прославленной Софией Новгородской. Когда электрика застали на хорах справлявшим свою нужду, он оправдывался так:

— Я же не археолог!

Арциховский резко изменил свое отношение к дуракам, Ипатов в тот же день был рассчитан и отправлен из экспедиции.

— Э-э-э! Валентин Дмитриевич! Я вас хочу любезно попросить! — раздавался голос Колчина.

Если по отчеству и с таким предисловием, значит, транспортеры опять остановились и мне нужно срочно бежать во двор тюрьмы МГБ за электриком, расконвоированным заключенным Шовкоплясом. Во время войны механик Шовкопляс рассказал кому-то ехидный анекдот про Уинстона Черчилля, бывшего тогда нашим союзником, и, разумеется, был посажен. Но его не освободили даже тогда, когда Черчилль в Фултоне произнес свою знаменитую антисоветскую речь. Шовкопляса, давнего недруга сэра Уинстона, только расконвоировали, он мог ходить куда угодно, а в камере лишь ночевал. Сам механик с гордостью говорил, что грозное ведомство оценило его как специалиста высшего класса и не пожелало с ним расстаться раньше срока.

Что за анекдот он рассказал, мы не знали. Ведь во всех анекдотах времен Тегеранской и Ялтинской конференции Черчилль действовал только в связке со Сталиным и Рузвельтом («расчерчилли, посталиновили, рузвельтата нет»). Но если в том анекдоте упоминался Сталин, то и фултонская речь не облегчила бы участи Шовкопляса. Значит, это был какой-то неведомый нам анекдот, где Черчилль представал в единственном числе.

Здание тюрьмы было самым нарядным в разрушенном городе. Его на славу отремонтировали и выкрасили в розовато-сиреневый цвет поспевающей сливы. Я бежал мимо часовых на хозяйственный двор, где под навесами трудились привилегированные зэки, и старался не глядеть на задний фасад с зарешеченными окнами, где томились остальные узники, от которых нас оберегали «органы».

Шовкопляс, увидев меня, брал на плечо дрель и, не задавая лишних вопросов, следовал за мной на раскопки. Все было хорошо, пока меня не приметил один майор гозбезопасности:

— Молодой человек! Я не первый раз вижу вас на этом дворе. Слово офицера: если еще раз появитесь здесь, то больше отсюда не выйдете!

И я поверил майору гозбезопасности. Колчин, конечно же, опять послал меня за механиком и был потрясен моим отказом. Испорченные транспортеры не заглушали его пронзительного фальцета, и я насладился целым каскадом уговоров, заклинаний и проклятий, порою неожиданных:

— Благодарите женщин, что они вас защищают! А то я давно бы выгнал вас из экспедиции!

Что это значит? Ведь в первый же день, когда мы прибыли в Новгород, Борис Александрович вызвал к себе в контору Янина, Седова и меня:

— Э-э-э, Валентин Лаврентьевич, социализм — это учет, — сказал он Янину (по мнению Янина, это было все, что Колчин знал о социализме). — Вы назначаетесь заведующим промтоварным складом нашей экспедиции.

— Э-э-э! Валентин Васильевич! Вы назначаетесь заведующим продовольственным складом! А — э-э-э! — вы, Валентин Дмитриевич, будете ответственным за отоваривание хлеба по карточкам для всей экспедиции и за подыскание квартир начальнику экспедиции и академику Тихомирову!

Я нашел в разрушенном городе две неплохие квартиры и вопреки своей склонности все терять так и не потерял ни одной хлебной карточки! Ах да! Однажды Колчин назначил меня ответственным за поганое ведро. «Что это значит? — спросил я. — Я должен его выносить? А что же тогда? Добыть? Ассигнуйте денег!» «Кто же покупает поганое ведро! — возмутился Колчин. — Организуйте его! Или скажите пленному немцу товарищу Блоку, он мигом организует». И тут я единственный раз нарушил свой тайный обет и не выполнил поручения. Не мог я тайком воровать поганое ведро у какой-нибудь новгородской хозяйки или поручить это дело рыжему расторопному Блоку.

Тем временем Борис Александрович сменил гнев на милость:

— Валентин Дмитриевич! Я еще раз хочу очень любезно попросить вас…

— Просите! — нагло ответил я. — Но только, пожалуйста, как можно любезнее! И все-таки я не пойду на тюремный двор! Мне дали слово офицера. Пошлите кого-нибудь еще, кого там не знают! Почему одного меня?

— Потому, — завопил заместитель начальника экспедиции, — что во всей экспедиции нет другого такого дурака, который бы согласился зайти на такой двор!

1991

Зашел в «кулинарию» при ресторане «Гавана» выпить кофе и неожиданно встретил там Михаила Михайловича Герасимова с ученицами и сподвижницами. Я любил этого человека. Впервые я услышал его имя 22 июня 1941 года за несколько минут до речи Молотова, возвестившей о начале войны. А до этого передавались обычные новости. Берлин сообщал, что потоплен очередной английский корабль водоизмещением во столько-то регистровых бруттотонн. Из-за этих таинственных регистровых бруттотонн война казалась какой-то разновидностью производства. Лондон докладывал о новых налетах на немецкие военные заводы. А из Самарканда передали, что в мавзолее Гур-Эмир в присутствии представителей общественности вскрыты гробницы Тамерлана и его преемников, в том числе великого астронома Улугбека. По их черепам скульптор-антрополог М. М. Герасимов сделает документальные портреты. Потом Михаил Михайлович шутил, что именно его надо было судить в Нюрнберге как виновника войны. Старики-мусульмане предупреждали: не тревожьте прах Тимура, а то его кровожадный воинственный дух вырвется на волю. Самое удивительное, что когда вскрыли гробницу Тимура, то над ней и вправду поднялся светящийся столбик пыли и развеялся в воздухе.