По Аралу приплыли на Амударью. Решили добираться до железной дороги пешком. То, что на пути лежала пустыня Кызылкум, приятелей не остановило — на карте были обозначены дороги и точки с экзотическими названиями. Путешественники не знали, что это верблюжьи тропы и колодцы, где никто не живет. Несмотря на энциклопедию, это было самое настоящее мальчишество. Неизвестно, чем кончилось бы столь рискованное предприятие, не повстречай они в последней перед песками чайхане наших хозяйственников. Те расспросили туристов, ахнули, но, убедившись, что в остальном парни вполне нормальны, предложили им поступить в экспедицию землекопами.

Борис был просто потрясен, что никто из нас, прибыв в пустыню, даже не подумал зажечь по такому случаю костер, чтобы чуть ли не до утра кипятить чай, собирать хворост и — самое главное — петь у огня всевозможные походные песни. Забраться в палатки и лечь спать! Это не вмещалось в его туристское сознание. Даже Игорь, родная душа, не высидел у костра столько, сколько положено истинному романтику.

И хранитель романтических традиций с выжженной солнцем лохматой шевелюрой собрался в одиночестве отстоять эту вахту за всех нас, бессовестных обывателей пустыни, вахту, длительность которой измерялась не часами, а песнями и брошенными в костер ветками.

Раскопки начались 13 августа. Начальник нашей экспедиции Сергей Павлович Толстов уверяет, что 13 — самое лучшее число. Но реакционные жрецы скрыли этот факт от народа, чтобы тайком наслаждаться дарами «чертовой дюжины».

Рассвет. Топот ног. Стук умывальников. Фигуры в зеленых брезентовых костюмах и белых докторских колпачках (это наша спецодежда). Лоховиц в таком колпачке похож на хирурга, я, как говорят, — на терапевта, рабочие — на дюжих молодцов-санитаров.

У крайних палаток остановилось стадо любопытных верблюдов. Ветер раздувает шерсть на их лебединых шеях и косматых горбах. Среди верблюдов — студент Гена Королев. Для полного счастья ему не хватает одного: вот бы увидели его сейчас московские знакомые!

Я его понимаю. Приятно быть своим человеком в пустыне. И, конечно, хочется видеть себя в этой роли как бы со стороны, чьими-то восторженными глазами. Словом, хочется произвести впечатление.

Не далее как в прошлом голу был со мной случай. В разгар рабочего дня спускаюсь с крепости взять на складе миллиметровку. Чужая машина. Из нее выглядывают какие-то люди. Среди них женщина в белом халате. И вот я уже радуюсь, что взял с собой нож. Распрямляюсь и, поигрывая ножом, шествую к машине. Я хочу произвести впечатление на женщину в белом. Собственно говоря, что мне эта женщина? Мотор не заглушен, сейчас она уедет. Не успеваю даже разглядеть лица незнакомки, пока у меня спрашивают дорогу. Но это неважно. Главное, чтобы она разглядела меня. И тогда в ее сознании запечатлеется мужественный образ открывателя тайн исчезнувших цивилизаций.

Лет десять назад в Каракумах случилась со мной другая история. Как-то в воскресенье ранним утром пришел я на колодец Бала-Ишем. Отправился я туда почему-то босиком. И встретил (на это я и надеялся) двух девушек из соседней экспедиции. Не помню уже, о чем мы болтали. Помню только, что мне хотелось произвести на них впечатление. Девушки сбегали за ведром. Мы доставали воду из колодца и обливали друг друга. И пока просыхала одежда, чувствовали себя великолепно… В жару совершенно достаточно, если на вас одно за другим выльют два ведра воды. Третье — это уже пижонство. После него становится холодно: просто мерзнешь. Но я, разумеется, всякий раз требовал третьего ведра. И вдруг после очередных трех ведер перестал стучать зубами. Значит, догадался я, каракумское солнце печет в полную силу. Пора домой. Я простился с девушками. Но, пройдя два шага по раскаленной земле, понял: до лагеря мне не добраться. Пятки мои горели. Делать нечего. На глазах у изумленных девушек я стянул с себя брюки, постелил их перед собой и… тронулся в путь. Так я и шел по брюкам, как по ковру. Их хватало ровно на полтора шага. Триста с лишним раз, обливаясь потом, я то подымал пропыленные брюки, то бросал их перед собой, прежде чем доковылял до наших палаток. Не знаю, какое впечатление я произвел на девушек.

А однажды вел я через лагерь верблюда. За ним следовал целый караван. Я знал: на меня смотрит жена, впервые приехавшая в экспедицию, и, наверно, восхищается мной. Проводив караван, я услышал следующее:

— Сколько раз говорила, следи за собой, не сутулься. Жалко на тебя смотреть: один верблюд ведет другого.

Наш с Королевым курган стоит на самом краю возвышенности. На бывшем берегу бывшей реки Инкар-Дарьи.

Белеют полосы такыров на месте протоков, рукавов, стариц, болот. Темнеют карликовые перелески — заросли саксаула. Еще не растаяла пыль, поднятая нашей машиной. Еще не успели скрыться из виду три движущихся светлых пятнышка — спугнутые нами джейраны.

Хорошо видно, что горизонт круглый. Очень много неба. Оно начинается прямо от земли, у наших ног. А там, вдали, куда убегают джейраны, висит между небом и землей что-то голубое, густое, резко очерченное, как море. Какая-то вторая даль. И в ней таинственные синие стены. Это утренний мираж приподнял горизонт и вместе с ним развалины дальних крепостей, обычно скрытые кривизной земли.

Работа начинается незаметно. Дрожанием стрелки компаса. Будто она волнуется, ощутив после большого перерыва магнитное поле планеты. Будто колеблется, удастся ли ей и на сей раз правильно указать на север.

Взяв в руки компас, вы превращаетесь из пассажира или прохожего, для которого безразлично, где север, где юг, в путешественника и землепроходца. Маленький круг с мелкой цифирью вмещает в себя весь горизонт, все земные дали. Дорога, указанная компасом, прямая как стрела, — это ваша собственная дорога. Взяв направление, вы, может быть, больше ни разу не посмотрите на компас. Но само его присутствие в вашей полевой сумке создает ощущение полнейшей безопасности.

Компас, компас, великий путешественник… Теперь ты ощутил для себя пределы и границы. На Луну тебя не возьмут, выяснилось, что там нет магнитного поля, а без него ты мертв.

…Компас сделал свое дело: курган ориентирован по странам света и готов послушно лечь на план вместе со своим пока еще неведомым содержимым.

Тянем шпагат через центр кургана: тридцать пять метров с севера на юг и тридцать пять с запада на восток. Ставим рейку через каждый метр. Один из нас глядит в нивелир и выкрикивает отметки высот. Две с половиной тысячи лет мыли этот мемориальный песок дожди и весенние потоки, обдували степные ветры. И все-таки насыпь кургана, как выяснилось, еще возвышается над окружающей почвой на метр с лишком.

Рабочие сбивают лопатами пыльные кустики и отбрасывают их в сторону. Мы в центре большого светлого круга, который замкнет нас на много дней.

Удивительная вещь! Когда люди натягивают шпагат, намечая места для работы, они вряд ли помнят, что это очень древнее движение, что точно так же натягивали в старину шнур на месте будущих каналов, крепостей, тех же курганов, что таким вот образом прямо на земле, так сказать, на свежем воздухе, рождалась геометрия. И, значит, столь обычное для нас движение — тоже исторический памятник, не менее древний, чем пирамида Хеопса.

А движение руки, выводящей слово за словом, знак за знаком, пришло к нам из еще более далеких времен. Что же касается первых рисунков и схем, то человеческие глаз и рука научились этому десятки тысячелетий назад, еще в первобытных пещерах.

Но раньше всего, задолго до иероглифов и рисунков, человеческий глаз начал привыкать к чтению. Он «читал» следы зверей. И это отделяло человека от животных, которые «читают» следы носом, по запаху.

Казалось бы, самые обыкновенные наши движения, навыки, привычки, слова, в сущности, такое же наследие веков, такие же памятники человеческой культуры, как сокровища музеев, как пирамиды и Акрополь, как вот эти курганы.