Сколько в двадцатом веке будет таких снимков с людьми разных стран, увидевшими наконец желанное светлое будущее. Оно и вправду иногда приходило и длилось как раз столько, чтобы фотографы успели его запечатлеть.
Я искал сказку, таковы были великие духовные потребности малого возраста. От цветных снимков все-таки веяло сказкой. Но сказкой взрослой, где за хорошим концом, за пиром на весь мир, опять идет неизвестно что.
Странное дело! Сказку отдали взрослым. Так и пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». А нас, малышей, решили сделать реалистами. Надежда Константиновна Крупская, жена Ленина, уверяла, что, взяв в руки «Крокодил» Чуковского, рассчитывала найти в книжке полезные сведения для детей о жизни крокодилов. И что же она прочла вместо них! Даже слово такое появилось — «чуковщина». Мой папа, педагог, конечно, знал обо всем этом. Но чуковщина вошла-таки в наш дом!
Как я тосковал по сказкам, а попадалась одна политграмота. Но я и тут норовил создать сказку. Хрестоматия с ужасными, плохо пропечатанными черно-белыми рисунками. И вдруг живые куплеты, человеческие слова: «Сыну беленькому мать стала песню напевать… Сыну желтенькому мать стала песню напевать… Сыну черненькому мать стала песню напевать…» Кажись, в этих стихах Агнии Барто был и красненький малыш-индеец.
Революционные призывы к младенцам всех цветов кожи не запомнились. Помнится сказка. Рисунки смазанные, черты матерей и детей плохо различимы. В стихах указан цвет кожи лишь у младенца, а не у матери. И чудилось, будто у одной мамы родились друг за другом беленький, черненький, желтенький и красненький ребенок. Как им, наверное, весело вместе! Счастливая семья! Счастливая мать! (Нечто подобное увидел недавно в фильме моего друга Владимира Меньшова «Ширли-мырли». На просмотре радовался больше всех, словно и в самом деле сбылась одна из сказок раннего детства, которая тогда только угадывалась.)
Но мне, раз уж научился читать, нужны какие-то особые, нынешние сказки с картинками. Первая такая книжка — «Мойдодыр» Чуковского. Папа взял у кого-то неплохо сохранившееся издание двадцатых годов. На обложке пожарный в каске поливает из «кишки» голого толстенького мальчишку. Тот жмурится от блаженства. А вдали лошадь с пожарной бочкой. От нее-то и тянется шланг. Значит, искупать того мальчишку такое же срочное и важное дело, как потушить пожар.
Что же случилось? «Одеяло убежало, улетела простыня. И подушка, как лягушка, ускакала от меня». Стихи звенят, поют, текут, звучание у них сладостное. Подсчитайте, здесь на тридцать гласных приходится столько же согласных. Звуки, говоря словами Пушкина, «почти италианские». Не знаю, сколько раз перечитал «Мойдодыр» в первый день нашего знакомства с ним.
И еще рисунок запомнился на всю жизнь. Слева два неряхи, толстый и худой. Не важно, из каких они семей, пролетарской или буржуазной, важно, что неряхи. А справа на них гневно указывают пальцами коротышка-художник с карандашом за ухом — Юрий Анненков и сидящий носатый и волосатый гигант с длиннющими ногами в полосатых штанах и черных башмаках великанского размера — сам Корней Чуковский. Так я узнал и, с полного одобрения папы, полюбил этого человека, не подозревая, что он через восемь лет спасет мне жизнь и навсегда ее направит.
Как ловко перехитрил Чуковский руководящих дядей и теть! Они-то думали, что «Мойдодыр» всего лишь полезная книжица, побуждающая малышей содержать в чистоте лицо и руки. А это захватывающая, магическая, очень страшная история, но с ликующим, праздничным, счастливым концом.
Особенно нравилось, как, спасаясь от бешеной мочалки, неряха очутился в каком-то сказочном саду («Я к Таврическому саду, перепрыгнул через ограду. А она за мною мчится и кусает, как волчица»). И встретил там не лучезарную фею Чистоты, а Крокодила с сыновьями Тотошей и Кокошей. Крокодил спас героя (мне казалось, что меня самого!) от разнузданной мочалки. Он ее проглотил! А затем в одном из красивейших мест Ленинграда, в дивном саду, где чинно гуляют одетые по последней моде крокодильчики, их папа заклинает несчастного сей же час пойти домой и умыться, ублажить разгневанный умывальник со страшным именем Мойдодыр. «А не то как налечу, говорит, растопчу и проглочу, говорит».
В 1947 году, впервые приехав в Питер, я с волнением узнавал, бродя по городу, давно милые сердцу улицы, мосты, сады, памятники, здания. И вот — литая решетка Таврического сада. Почему я так волнуюсь? Больше, чем перед оградой Летнего сада! Ах, да! «Мойдодыр», детство. Сколько раз я мысленно через нее перепрыгивал!
Теперь, когда вышел «Дневник» Чуковского, можно узнать, что было с автором бессмертной поэмы в те самые дни 1932 года, когда я упивался ею. Запись от 22 декабря. «Ездил на это время в Москву с Ильиным и Маршаком на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль. Бессонница. Моя дикая речь в защиту сказки. Старость моя и обида».
Прошло несколько лет. Кинохроника. Пионеры в панамках, с барабаном маршируют к Парку культуры и отдыха. Над ними на двух палках лозунг по кумачу — МЫ ИДЕМ СЛУШАТЬ ЧУКОВСКОГО! А в «Дневнике» — опасения: вдруг откуда-то «спустили» указание срочно полюбить Чуковского. Но этого добились мы, дети тридцатых годов. Никаких перегородок! Дети рабочих и директоров, арестантов и чекистов, профессоров и домработниц. Мы все полюбили его. Дети и внуки вождей — не исключение. А малыша двух-трех лет не объявишь английским или японским шпионом, двурушником или троцкистом. Не то что взрослого!
В 1962 году Чуковский вернулся из Кремля, ему вручили Ленинскую премию. Хрущев подошел к нему со словами: «Вот кого я ненавижу! Придешь домой, а внуки с вашими книжками: „Дед, читай!“» Корней Иванович сначала опешил. Он помнил, как когда-то все члены советского правительства написали статьи против его сказок. О единственном исключении упомянул тогда Маршак:
То есть народный комиссар почт и телеграфа.
Мы, малые дети, как ни странно тоже приняли участие в борьбе за сказку. В том числе и я. Один из таких боев, так сказать, местного значения, мне запомнился.
После Первого мая 1934 года меня, шестилетнего, отдали в детский сад. За небольшую плату на весь рабочий день государство рабочих и крестьян заменяло мне родителей. Часы, которые я проводил дома с мамой и бабушками или на улице в играх с себе подобными, я должен был отбывать под непрерывным наблюдением и опекой воспитательниц и нянечек, а также директрисы, наблюдавшей за ними.
Теперь понимаю, причина — болезнь угасавшей прабабушки. Родители хотели уберечь меня от тяжких впечатлений. Маме с бабой Сашей и тетей Машей проще ходить за Александрой Герасимовной, когда меня нет дома. Кроме того, я привык утром у прабабушки слушать детскую передачу, рассказывать ей новые карикатуры. В доме — горе, старушка каждый час могла умереть. Взрослые хотели, чтоб я этого не знал и ни о чем не догадывался.
Папа повел меня на первомайскую демонстрацию. Вышло так, что я стоял совсем рядом с детсадовцами, когда они, лихо цокая, проскакали перед трибуной верхом на палочках, увенчанных конскими мордами, белыми и рыжими, с черными гривами и огромными прекрасными глазами. И захотелось в детский сад, чтоб седьмого ноября сесть на боевого коня, а с трибуны и мне помашет секретарь райкома товарищ Романовский. Впрочем, он помахал мне рукой, когда папин студент дал подергать за веревочку фанерного поджигателя войны. Поджигатель в черном фраке и в цилиндре тоже махнул на секретаря райкома бомбой и мешком с деньгами. Знать бы, что и мне в детсаду суждено стать поджигателем войны.
Тогда был обычай после демонстрации катать малышей на грузовиках. В единственный мещовский грузовик с визгом набилась организованная детвора из детсада. Вернулись совершенно счастливые. И в грузовик полезли тихие девочки и мальчики из детского дома. Мы, домашние, завидовали им. «Хочешь к ним?» — спросил папа.
